Кузнец в кожаном фартуке стоял неподалёку от нас и бормотал в бороду, а молотобоец Степан скалил зубы. Лицо у Прасковеи было бледное и недоброе. Рядом с ней стояла мать с красными пятнами на щеках, но ни Оксаны, ни Марийки с Наташей около них уже не было.
Вдруг стало тихо, и люди застыли, повернув головы в сторону ворот. Пустобаев в поддёвке шёл вразвалку, с тяжёлой важностью, огромный, с опухшим лицом и заплывшими глазами. Рядом с ним шагал купец Бляхин в длинном пальто, в котелке, с русой стриженой бородкой, с блуждающими пьяными глазами. Он поворачивался то в одну, то в другую сторону и щёлкал пальцами.
— Подрядчица у тебя молодец! — подтолкнув локтем Пустобаева и вглядываясь в резалок, сказал он громко. — Опытная подрядчица: знает, какой товар хозяину показать. Бабёнки ядрёные.
Пустобаев шёл молча, грузно и безучастно, как владыка, который волен казнить и миловать каждого из этой густой толпы.
И тут произошёл неожиданный конфуз: хозяину не отвешивали дружного поклона, только кланялись ему поодиночке, и больше пожилые бабы да кое-кто из мужиков, а все глазели на гостей с тревожным любопытством. Некоторые с запоздалым испугом сгибались, а потом растерянно озирались. Прасковея смотрела в сторону, словно ей противно было видеть этих упитанных богатеев и стыдно стоять здесь в унижении. Мать робко прижималась к ней, и видно было, что ей трудно бороться с собою: её с детских лет приучили кланяться и подставлять голову под удары.
Подрядчица закричала где-то в стороне:
— Кланяться надо, кланяться господину хозяину! Конфузите вы меня, баранта чортова!
Голос Оксаны озорно успокоил её:
— Хозяин и без тебя знает, что здесь народ вольный, а не баранта. Ты у себя в красном фонаре распоряжайся девками, а здесь — ватага, а не позорный дом…
Обе толпы зашевелились, в разных местах засмеялись, волной прошёл смутный разноголосый говор. Прасковея вспыхнула и посвежела, заулыбалась и мать. Хозяин остановился, откинул обеими руками полы поддёвки и с усмешкой в зорких и властных глазах осмотрел людей.
— Эх, какие озорницы эти ватажницы! — с удовольствием засмеялся Бляхин. — Значит, отчаянная пляска будет… и песни забористые. Не здесь ли и моя Анфиса?
Управляющий преданно уставился чахоточным лицом в глаза хозяину и ждал приказаний. Матвей Егорыч, опухший от хмеля, но с трезвыми глазами, стоял, заложив руки за спину. Гаврюшка будто ссохся за это короткое время и пережил какое-то потрясение. Он прижимался к отцу и не видел меня, хотя я стоял близко от него. И я почувствовал, что если бы сейчас хозяин или управляющий вздумали распекать его отца, он защитил бы его собою или кинулся на обидчиков с кулаками. Я улыбался и кивал ему, но он стоял, как слепой.
Хозяин знающе поглядывал на лица резалок и рабочих и расчёсывал толстыми пальцами бороду и усы. Глаза его смеялись, но он притворялся грозным. Задыхаясь от толщины, он сопел, отдувался, покрякивал:
— Ну? Что же? Здорово живёте, ватажники, вольная команда!..
Харитон насмешливо и громко поправил его:
— Ведь это на каторге вольная-то команда, хозяин.
Пустобаев не смутился, поискал глазами Харитона и добродушно спросил:
— Аль ты был на каторге-то, что знаешь, где место вольной команде?
Харитон так же насмешливо ответил:
— Ты сам, хозяин, сказал, что здесь — каторга.
Я почувствовал, как пальцы Гриши сжали мои плечи.
Он поперхнулся и кашлянул. Хозяин подхватил под руку Бляхина и похвастался:
— Ну? Какой у меня народ-то? За словом в карман не лезет.
— От-чаянный народ! — согласился Бляхин. — Вольница! Смелее рыбаков никого нет. Кто с морем спознался — и чорт не страшен, не только хозяин. По себе знаю.
Матвей Егорыч смотрел в землю и встряхивал плечами. А управляющий вытянул шею в сторону Харитона и, стараясь сохранить своё достоинство, пригрозил:
— Это кто там смеет дерзости говорить хозяину? Хозяин здоровается с вами, а вы грубите ему. Узнаю, кто себе это позволил — немедленно уволю.
— Это кто-то из бондарей, — заиграла вкрадчивым голоском Василиса, выпрыгнув из толпы женщин и подобострастно приседая перед купцами. Я никогда ещё не видел на её лице такой умильной и нежной улыбки. — Бондаря все у нас смутьяны. Они и резалок будоражат.
Хозяин затрясся всем своим тучным телом, и хохот заклокотал, зашипел и засвистел у него в горле.
— Напоролся, управляющий? — задыхаясь, хрипел он. — Подрядчица тебе свинью подложила. Ежели бондаря все бунтари, значит всех их по шеям? А кто же бочары будет делать? Сам ты, что ли? А я люблю эту вольницу… за лёгкий дух люблю… — Он схватил за рукав Гришу и рванул к себе. — Вот Гришка здесь. Знаю его не один год. Талант! Душу он мою покорил игрой своей. Нет, управляющий, бондарей я тебе обижать не велю. Гляди, купец, на этого кудрявого красавца, на Гришку моего гляди! Наш! Русский удалец! Такого волшебника ты никогда не видал. Григорий! Неделя тебе сроку: показывай нам своё искусство!
Гриша без всякой робости ответил улыбаясь:
— Милости прошу, Прокопий Иваныч. Все бондаря в готовности.
Бляхин всё время всматривался в толпу резалок и жадно искал кого-то глазами — должно быть, Анфису.
Хозяин круто повернулся, отбросил назад полы поддёвки и спрятал под нею свои руки. Он пошагал к крыльцу конторы, а за ним неохотно побрёл и Бляхин. Управляющий обогнал их и, сутулясь, вбежал по ступенькам на крыльцо. Матвей Егорыч вместе с Гаврюшкой неторопливо шёл позади всех, а за ним подрядчица. Хозяин тяжело поднялся на высокое крыльцо, оглядел людей и со всего размаху бросил в толпу горсть серебряных монет.
— Клюйте на радостях, детки! Не деритесь только, не грызитесь по-собачьи.
Прасковея и Гриша закричали на весь двор:
— Не берите! Не собирайте! Мы — не нищие!
И скрылись в толпе, махая руками.
А кузнец грозил кому-то здоровенным кулаком.
Всюду зазвякали ножи о багорчики — знакомый, настойчивый сполох, и этот железный треск словно оттеснил всех от крыльца. Харитон пошёл спокойно, заложив руки в карманы. А толпа суматошилась, люди смешались в одну плотную массу, кричали, смеялись, ругались. Видно было, как женщины и мужики нагибались, хватали монетки и скрывались в гуще людей. Я подбежал к матери и по растерянному её лицу увидел, что она не утерпела, подняла денежку.
— Покажи, мама! — крикнул я. — Дай руку!
Она послушно раскрыла ладонь, и новый двугривенный больно ослепил меня. Я схватил его и остервенело бросил к крыльцу.
— Да ты чего это… Федя? Чай, это — двугривенный. Сальца бы я купила… али сахарку…
Я дрожал от стыда и негодования, и мне было страшно, как бы не заметили проступка матери Прасковея или Гриша.
— Нищие мы, что ли? — сквозь слёзы засовестил я её, подхватив слова Прасковеи и Гриши. — Пойдём отсюда скорее!
Но мать тоже дрожала, и я чувствовал, что ей было мучительно стыдно.
— Ты уж, сынок, никому не говори… а то я с ума сойду…
— А ты гляди! Чего ты сделала-то? Словно маленькая… украдкой!
Она шла рядом со мною и виновато молчала. Я обернулся назад, остановился и помахал рукой Гаврюшке, чтобы он бежал ко мне, но он отрицательно покачал головой, не отрываясь от отца. Лицо его попрежнему было озабоченное и печальное. Опираясь на перила, хозяин надвинул картуз на лоб и внимательно оглядывал двор. Управляющий сутулился около его плеча и что-то объяснял ему, показывая пальцем в разные стороны. Бляхин, задрав котелок на затылок, внушал что-то подрядчице. Матвей Егорыч с Гаврюшкой стоял поодаль, у самой лестницы, и смотрел на пёструю толпу резалок и рабочих, которые шли на плот. Дробно зазвонил колокол на земляной крыше выхода, заросшей колючками. Этот колокол висел на столбе под перекладиной, и парень в бахилах, похожий на тюленя, сосредоточенно дёргал его язык за верёвочку. Меня всегда тянуло вбежать на эту горбатую земляную насыпь и научиться звонить так же дробно и певуче.
По случаю приезда хозяина работы прекратили ещё засветло: колокол зазвонил на плотовом дворе весело и заливисто. В казарму резалки шли без обычной пляски и песен, но с криками и смехом, позвякивая ножами и багорчиками.
— Ну, отдыхай, ребята! — распорядился Игнат и стал старательно выгребать угли из горна. — Хозяин желает распотешиться.
Мы сняли фартуки, но не вышли из кузницы. Игнат раздумывал что-то, гмыкал и усмехался. Степан догадливо следил за ним и посмеивался.
Он и гостя притащил, чтобы дым столбом да на полные паруса… Все промысла на дыбы поднимет. Страсть купечество любит, чтобы весь люд радовался, когда гульба идёт, да чтоб полиция им везде дорогу очищала!
Игнат угрожающе оборвал его:
— Дела будут… не иначе. Наша вольница — народ с диковинкой: то из него верёвку вей, то неукротимо бушует, как шторма. Ну-ка, валяйте, куда вам надо, а я к Тарасу. У нас одна с ним назола: кто кого доконает.
