Мимолетного столкновения, происшедшего в лесах Сванетии, оказалось достаточно, чтобы бездельники пустили молву, будто Кац Звамбая, Арзакан и Эмхвари убиты в лесу. И во второй раз надела Дзабули траур но Арзакану.
Не долго оплакивала Майя своего сына. Простудившись, слегла в постель и уже не встала.
А Хатуна? Каждый день, едва угонят Келеш и Джаму свиней на пастбище, Хатуна достает что-нибудь из вещей, принадлежавших мужу, сыну и воспитаннику: башлык Арзакана, чоху Кац Звамбая, старый костюм Тараша Эмхвари, уносит их в орешник и начинает причитать по без вести пропавшим.
«Твалуа» — так называется в Абхазии и Мегрелии оплакивание умерших, от слова «твали» (глаза). Очевидно, потому, что погруженная в транс плакальщица ведет беседу с отошедшими в небытие, как если бы они сидели перед ней и могли ее слышать.
Распустив волосы, женщина раскладывает перед собой вещи умершего и громко взывает к его душе.
Она беседует с ним сначала без слез; восхваляет его добродетели, нежное сердце, отзывчивость, кротко жалуясь на то, что он так безвременно покинул этот мир.
И возглас «О-ва-вай!» рефреном сопровождает эту речь.
С новым возгласом «О-ва-вай» она меняет тему: укоряет покойника за то, что он оказался столь бессердечным и оставил своих домашних беззащитными сиротами.
Потом, уже вконец расстроившись от собственных причитаний, женщина запускает пальцы в распущенные волосы, рвет их, царапает себе лицо и с переполненным горечью сердцем дает полную волю слезам.
— О-ва-вайI — вскрикивает она. — Если встретится тебе на том свете такой-то и такой-то усопший, так же безвременно отошедший из этой жизни, поведай ему, какой несчастной, беспризорной сиротой осталась я! О-ва-вай, дай знать несчастной, горемычной душе, как горестна моя жизнь здесь на земле. Слезы — удел мой и днем и ночью. Солнце без тебя потускнело, зелень лугов не улыбается мне в этой горестной жизни, и не согревает мне сердце появление дня.
Так вот сидела Хатуна, причитая и оплакивая мужа, сына и воспитанника.
Хатуна никогда не называла по имени своего мужа, Кац Звамбая. «Он», «тот человек», «батоно», «шуригэ» — так изъяснялась она, говоря о нем.
— Шуригэ! — говорит она, мысленно обращаясь к Кац Звамбая. — Хозяйство твое — некогда полная чаша — пошло прахом. Засуха иссушила виноградные лозы, что вьются по чинаре. Через твои межи и плетни переступили Малазониа, Макацариа и Тарба.
Где же ты? Пора тебе опоясаться кинжалом, взять в руки ружье и выйти на защиту своей собственности!
О-ва-вай, трудно приходится твоему Келешу в сиротстве, ох, трудно! В его юные годы не под силу ему справляться одному с хозяйством, смотри, как он натрудил себе руки!
И Джаму тоже тяжело живется, он ждет не дождется, когда вернется домой отец. О-ва-вай, мы даже не решаемся сказать Джаму, что нет уж тебя больше в живых, и вот день и ночь глядит он на ворота. Не спится ему по ночам в непогоду.
Чуть ветер зашумит веткой чинары, Джаму все кажется, что это скачет домой его отец…
О-ва-вай, батоно, когда Арзакан был тут, ты очень притеснял его, бранил, не жалел для него обидных слов… Не тужи о нас, — мне хоть бы и не жить вовсе, — только присмотри за моим Арзаканом! А сирот наших, любимых тобою Келеша и Джаму, я уж как-нибудь воспитаю…
— О-ва-вай! — надрывается Хатуна, обращаясь к Арзакану, к бессердечному своему сыну. — Не жалел ты свою мать, о нан! Ты тиран материнского сердца. Ты омрачил дни моей жизни, ты — ненаглядный мой! Непокорным сыном был ты для старика отца при жизни. Хоть в твоей небесной жизни не серди отца, слушайся старика, сыночек!
На твоем коне теперь гарцует Аренба Арлан, чтоб ему свернуть себе шею! Святой Георгий и архангел Гавриил свернут-таки шею Аренба Арлану!
Да истребит господь бог весь род Тарба, твоих погубителей!
Пусть пойдет ко дну их корабль на море, а на суше да падет конь под скачущим всадником из рода Тарба!.. Да провалится мост, на который они ступят, и у самой рукоятки да переломится их сабля в бою! Господь бог и святой Георгий Илорский да сотрут с лица земли весь род Тарба! Да истребят бог и святой Георгий Илорский все отродье, рожденное женами Тарба, как взбешенный по весне Ингур смывает муравейники со своих берегов…
Так причитает Хатуна, все повышая голос, и царапает свою грудь, вскормившую Арзакана.
— Box, нан! — взывает она к Арзакану. — Тебе, неблагодарному, принесла в жертву свою жизнь Дзабули. Оба брата ее погибли от пеллагры. И вот заперла она старую избушку своего отца, потушила огонь в очаге родного дома и пришла ко мне, как подспорье моей старости, твоя Дзабули.
Оплакивая тебя, объявила себя твоей вдовой. Если упомянуть при ней о тебе, она побледнеет, затрясется, бедняжка! Целует ручку мотыги, которой касалась твоя рука. Нагайку ли твою увидит, — не может сдержать себя девушка, плачет горько; седло твое кладет себе под изголовье, а твой кинжал и шашку бережет как зеницу ока и отраду сердца.
— Box, нан! — продолжает Хатуна, все еще обращаясь к Арзакану. — Хорошенько береги на небесах моего воспитанника. Ведь он вскормлен той же грудью, что и ты. Помните, как бегали вы босиком, малышами, как играли в этом орешнике, как закидывали удочки вой с того мостика, вместе пасли лошадей на лугу у мельницы?
Ближе родного брата был для тебя Тараш, плечом к плечу стоял он рядом с тобой и в нужде, и в беде. Ведь из-за тебя бросился он на проклятого Джамлета Тарба и не пожалел своей жизни.
— Box. нан! — причитает Хатуна. Теперь она обращается к духу Тараша Эмхвари, превозносит его рыцарство и самоотверженность.
— Ты не был похож на тех кичливых дворянчиков, которые, выросши, отворачиваются от своей кормилицы и от своего воспитателя, — говорит Хатуна и восхваляет образованность, благородство, простоту и бескорыстие своего питомца.
— Box, нан! — плачет она, царапая себе лицо, — И ты, сынок, оказался бессердечным, безжалостным, бросил в несчастье свою одинокую, обездоленную мать. Печаль по тебе свела твою мать в могилу. Что же мне теперь остается делать, мне, несчастной твоей кормилице?
На тебя была моя надежда, на тебя — ровесника моего сына, желанный мой, ненаглядный! Почему не я сошла в темную могилу вместо тебя и Арзакана? Почему не я умерла вместо того человека? Не лучше ли, было бы, если бы вы трое оделись в траур по мне одной, сынок?
Лишь в октябре прекратились дожди, зарядившие в конце сентября. Потому так поздно приступили к сбору кукурузы. Вдобавок ко всему кулаки забросили свои поля.
Аренба Арлан обязал все население сдать кукурузу и без разбора загнал все кулачье в колхозы. Обозленные кулаки увиливали от работ, и потому-то, когда пошли дожди, несобранный урожай стал гнить на корню. Никогда не видели такой сытной осени вороны, барсуки, медведи и белки. Просо и гоми склевали воробьи. Полчища крыс ринулись на нивы.
Хатуна и Дзабули наработали шестьдесят трудодней в колхозе, организованном Арзаканом, и получили около десяти пудов кукурузы, три пуда лобио и пудов пять проса.
С сокрушенным сердцем глядела Хатуна на работавшую наравне с мужчинами Дзабули. По мнению Хатуны, на полевых работах женщина может только собирать кукурузу, лобио, чистить початки, веять просо. Все прочее так же не подобает женщине, как резать или холостить скотину. Но теперь времена уже не те.
Хатуна с огорчением приглядывалась к новым порядкам.
В присутствии «свекрови» Дзабули стеснялась мотыжить или копать землю, а на колхозных полях не отставала от мужчин.
Пришло время сушить просо. Хатуна хорошо знала, как это нужно делать, но предрассудки мешали ей взяться за подобную работу.
И вот, чтобы помочь им, к ним зачастил в дом ее крестник Куджи Гвахария.
Да крестник ли только? Мать Куджи умерла от родов, и мальчик был воспитан крестной. Хатуна еще не потеряла веры в «благость миропомазания» и считала, что миро не менее сильно, чем кровное родство.
Сидя на балконе, Дзабули чинила старые мешки для зерна, как вдруг послышался лай собак. Подняла голову: перед ней, словно тень, вырос Куджи Гвахария, подкравшийся бесшумно. Всегда вежливый, сегодня он из робости не решился произнести приветствие. И когда Дзабули, взглянув на него, увидела его большие, печальные глаза, Куджи покраснел и, поперхнувшись, пробормотал:
— Это я…
Краска залила лицо Дзабули: так взволновал ее голос мужчины.
От запаха табака Дзабули бросает в дрожь. Нет, не запах табака, а то другое, что исходит от мужчин, — странный, необъяснимый, дурманящий запах. Этот запах хранит ручка нагана Арзакана, рукоятка его кинжала, его нагайка, седло, азиатские сапоги и одежда. Часто, положив вещи Арзакана под свое изголовье, она покрывает их поцелуями и плачет безутешно, молит, чтобы хоть во сне явился ей Арзакан, хоть бы во сне приласкал ее.
