– Ты прости меня, Сергей Иванович, – сказал Криворотов, – но ведь ты – вроде как бы принципиальный мерзавец.
– А ты как понимал? – спросил Кошкин, – только вот насчет принципиальный я с тобой не согласен!..
…Артистка Софья Волынская переехала на гору к художнику Нагорному. Нагорный в башне загрунтовывал холст, на котором собирался писать не просто рабочего, но рабочего-рыцаря, – и на стены Нагорный вернул старые свои рыцарские полотна…
Два с половиной с лишним месяца, до крещенских морозов нового, 906-го года, на базарной площади стоял брошенный и разгромленный дом с вывеской, повисшей на одиноком гвозде и со сбитыми на сторону двуглавыми орлами, – «Аптека – Apotheke Sciller», – и два с половиною месяца никто не видел на улицах в Камынске ни Израиля Иосифовича, ни детей его, ни жены его, ни помощника Наума Соломоновича Хейфеца. Разгромленный дом на площади заметало снегом, горожане обходили его стороной. В базарные дни на площадь съезжались крестьяне с возами сена и с дровами, – дом служил за общественную уборную.
Израиль Иосифович после нескольких ночей у Молдавского поехал было к брату в Смоленск, но там ждали погромов, – поехал было в Москву, но там не прописывали, взяли на подозрение, могли арестовать, – вернулся в Камынск, намереваясь временно снять у кого-нибудь две комнаты, но никто не сдавал. Приходилось жить, рассовав детей кое-как, гостем по знакомым, которые были не рады гостю, – страшно было появляться днем на улицы.
И в крещенские морозы в осеннем пальто помощник Израиля Иосифовича Наум Соломонович Хейфец прошел в два камынских учреждения – в государственное и в общественное – в канцелярию уездной полиции и в городскую управу, – в оба с одним и тем же вопросом, написанным на бумаге: разрешается или не разрешается аптекарю Шиллеру взять новый патент на новый 1906-й год?
В уездном полицейском правлении начальствовал Бабенин, в управе – Коровкин. Наум Соломонович не доходил до них и собеседовал не с ними, а со столоначальниками, – и не собеседовал даже, а подал каждому столоначальнику в отдельности по заявлению, со вложением в заявления по «красненькой», то есть по десятирублевой бумажке. Столоначальники обещали подумать, велели прийти завтра. Назавтра столоначальники велели написать по новому заявлению в учреждения и намекнули, какие, на какую сумму и для кого должны быть вложения в новые заявления.
Через день Наум Соломонович принес Израилю Иосифовичу – предписание, именно:
«Г. фармацевту И. И. Шиллеру.
Предписание.
Ввиду того, что за истекший 1905-й год вы являлись содержателем Аптеки в городе Камынске и от вас не поступало отказа от дальнейшего содержания указанной Аптеки, одновременно же с этим с октября прошлого года Аптека не функционирует и находится в антисанитарном состоянии, распространяя вокруг себя зловония и не соответствуя благоустройству г. Камынска, Уездное Полицейское Правление предписывает произвести текущий ремонт в Аптеке и открыть означенную Аптеку для пользования населения, во избежание штрафа в десятидневный срок, и впредь содержать Аптеку в состоянии, соответствующем городскому благоустройству.
Уездный исправник надворный советник Бабенин.
Столоначальник коллежский регистратор Винтов».
И утром, ни на кого не оглядываясь, первый раз за два с лишним месяца днем, первый раз за это время в сторону аптеки, – Израиль Иосифович в сопровождении Наума Соломоновича пошел осматривать свой дом.
Дверь на улицу, некогда стеклянная, была сорвана с петель и отсутствовала. Не только нижний этаж, но и верхний являл собою зловонные нужники. Стены из-рыгали остроумие сортирных надписей. Шиллер долго стоял на пороге в спальню, – здесь умерла первая его жена, мать его детей. Из спальни Израиль Иосифович прошел в детскую, прислонился к дверному косяку. На белой двери, сорванной с петель, но не украденной, синим карандашом изображались большая девочка, два мальчика и маленькая девочка, лица и волосы у всех разрисованы были красной половиной карандаша. Года четыре тому назад эту картину нарисовала маленькая Маргарита, – тогда от отца она получила нагоняй, а вымыть дверь, оказывается, забыли…
– Израиль Иосифович, – угрожающе сказал Наум Соломонович, – я же говорил вам, что вам не надо сюда идти, пока не ходил я. Я же все сделаю сам и сам приведу подрядчика!.. Если вы опять будете сходить с ума и плакать, – я тоже могу попасть в сумасшедший дом!..
– Помните, Наумчик, на этой картине Маргариточка изобразила себя, старшую Маргариточку, мальчиков, и, если бы она сама не показала мне, никто бы и не заметил, потому что дверь открывалась в коридор к сундуку… А я тогда наказал Маргариточку…
На санках к аптеке подъехал Сергей Иванович Кошкин, –
– Ах, сукины дети, ну и пейзаж!.. Всё изгадили, – ах, сверхчеловеки!.. Но – ничего, то ли бывает, Израиль Осипович, – вставим сначала тепляки, прогреем, просушим… даже вьюшки у печей украли?! – ну и сверхчеловеки!..
Аптека ремонтировалась три недели. Обновленная вывеска повисла на прежнее место, с двуглавыми орлами, – «Аптека – Apotheka-Sciller». На прежнем месте в окнах стали стеклянные шары, у входа загорелась газокалильная лампа.
И за конторку вышли в белых халатах Израиль Иосифович Шиллер с Наумом Соломоновичем Хейфецом – в ожидании клиентов.
Первой пришла «баба» в овчинном полушубке, в шали, перекрестилась, сказала:
– Дай ты мне, Христа ради, буры на три копейки, тараканы детей заели, сил моих нету… Тебя, значит, не окончательно добили? – ну, Христос с тобой!..
Пришел учитель Богородский заказать тиоколу, – облокотился на конторку, сказал, оглянувшись по сторонам:
– Поздравляю, поздравляю, – какое безобразие, а?..
Ответил Наум Соломонович, очень громко, почти угрожающе:
– Вы же сами первый толстовец и держитесь за непротивление зла! – Наверху, на кухне Лиза – артистка Елизавета Андреевна Зорина – в фартуке, с засученными рукавами, после целого дня уборки, поставив на табурет – за отсутствием кухонного стола – керосинку, на корточках варила картошку, а на второй табуретке разделывала сельдь. Рядом с Елизаветой Андреевной, также на корточках, сидели Маргариты и Софья Волынская, бывшая Бабенина.
…Прошли без вестей три месяца, пошли четвертый и пятый, как арестовали Елену Сергеевну, Надежду Андреевну, Клавдию Колосову. Дом Никиты Сергеевича пустовал, безмолвный и всеми покинутый, даже детьми. И к калитке Никиты Сергеевича подъехали салазки, запряженные в Мишуху Усачева, в Климентия Обухова, в Анюту Колосову. Высоко на салазках, друг на друге, располагались, средь домашней утвари, клетки с птицами, заподенки, пленки, силки, – клетка с Сысоем-соловьем. Вторым заездом от сада Мишухи Усачева везлись на санках собачьи тюфяки, кастрюли, кочерги, превыше всего лежал луженый самовар. Затем Мишуха провел в сад Никиты Сергеевича всех своих знаменитых собак, двух борзых на смычке, двух гончих, огненного сеттера и единственного в мире Фунтика. Дом Никиты Сергеевича наполнился птичьим чириканьем и собачьим чиханием, от непривычного воздуха.
Мишуха Усачев сказал Никите Сергеевичу:
– Мы к вам на жительство, пока Клавдюша в тюрьме находится, – будем сообща возиться, Анютку обучать. Я – по хозяйству, что надо, Анютка – по учению, а то боюсь я, Никита Сергеевич, неподходяще вам одному, без человечьей души. Человеку без живой души не положено быть, Никита Сергеевич! – оставить вас одного я никак не могу!..
Проходил февраль. Мишуха Усачев пробивал траншеи среди снегов от парадного к калитке. Каждый вечер по траншее в дом проходил Климентий Обухов, – отец его, как мать Анны, сидел в тюрьме, оба ждали суда. Анна жила в комнате Надежды Андреевны – как раз под кабинетом Никиты Сергеевича. Наверху в кабинете Никита Сергеевич сидел у математических формул. В столовой Мишуха разговаривал с Фунтиком…
Климентий был сух и не речист. Не речиста была и Анна. Климентий и Анна читали вслух друг другу книги, оставленные Леонтием Владимировичем. Нового года в тот год не встречали. Не сказано было – и сказано было: революция кончена, ушла в подполье подсчитывать раны, собирать новые силы…
Отсветом революции всю весну, все лето, всю осень в тот год во всей громаде империи полыхали кострища помещичьих усадеб, зловещими заревами, – бунтовала крестьянская Россия, и по проселкам, в оврагах, в заревах, мчали казачьи сотни – пороть «мужиков», жечь и расстреливать шрапнелью деревни, – а из городов, с заводов, по рекам, по железным дорогам, по большакам – на север к Белому морю, на восток к Охотскому морю, на юг за Каспийское море – по тюрьмам, по этапам, по ссылкам, по каторгам – империя разгоняла честных людей – и вешала, вешала, вешала, ибо сказано было и сказано не было, что революция – кончена.
