Бабенин со стражниками и с Разбойщиным мчал от села к селу. Дома у себя Бабенин по-новому распределил комнаты, кабинет перенес в бывшую комнату дочерей, спальню уничтожил, в бывшую спальню вселил Дэку и Родэку, бывший кабинет отдал Николаю. Вера и Надежда – Дэка и Родэка, – двоешки, были в совершенстве похожи друг на друга, неразличимы, так, что даже отец каждую в отдельности из них не окликал, чтобы не ошибиться. Сестры замечательно дополняли одна другую. Они не могли быть друг без друга. Когда они учились в прогимназии, одна готовила уроки только по русскому языку, а другая только по французскому, каждая отвечала по своему предмету за обеих, ибо их не различали учителя, – обе имели одно и то же знание. Обе они откликались и на Веру, и на Надю. Когда они разговаривали, одна начинала фразу и вторая кончала. Закончив обучение, они жили дома без дела, играли немного на пианино, немного пели, немного читали, много спали, любили вышивать на пяльцах. Они не запоминали лиц людей, цвета волос или глаз, но помнили без ошибки цвет материи, фасон и цвет гребенки и башмак. Кроме прозвания – Дэка и Родэка, – славились девушки по Камынску также необыкновенною своею походкою, так широко расставляли при походке носки туфлей и так близко держали пятки, что непонятно было, как они держатся на ногах и почему не отдавливают сами себе пятки.
Николай Евграфович считал дочерей примером для всех. Они одни не увлекались революцией, ни даже любительскими спектаклями. Они увлекались офицерами, молодыми помещиками – и в первую очередь Григорием Федотовым. Николай Евграфович, когда ушла от него Софья Волынская, не переживал ее ухода столь лее страстно, как уход «законной» жены к графу Уварову. Николай Евграфович, по совету Верейского, нанял горничную и перестал фабрить усы. Он очень много разъезжал по уезду – и очень берег часы для дома, предпочитая разъездам домашний уют в беличьей куртке и заячьих сапогах. У сына Николая увидел однажды Николай Евграфович книгу «Маугли» Киплинга, – отобрал для ознакомления, не крамольная ли книжка? – прочитал – и вдруг, нежданно для самого себя, увлекся чтением, купил для личного пользования по указанию сына, поставил в книжный шкап, рядом с сочинениями графа Салиаса, запирал от сына полные собрания сочинений Фенимора Купера, Майн Рида, Жюля Верна, Киплинга, Сетона Томпсона, – зачитывался ими и перечитывал их по многу раз.
Проходило лето крестьянских зарев над помещичьими усадьбами, прошло, – и глубокой осенью однажды, вечером, когда Николай Евграфович в беличьей куртке и в теплейших заячьих сапогах мчался вдоль Сиерры-Невады на диком мустанге с закинутым для броска лассо в погоне за кровожадным индейцем, похитившим белолицую дочку фермера, – в комнату вошли, постояли на пороге, упали разом на колени, опустив головы, Дэка и Родэка.
Отец не сразу заметил дочерей за отчаянной скачкой от прерий к скалам, – но, заметив, сразу почуял недоброе. И действительно, случилось недоброе. Дочери каялись, стоя на коленях. В совершенстве похожие друг на друга не только телами, но и душами, с рождения путаемые, с рождения одного и того же воспитания, одних и тех же платий, знаний и страстей, – они обе с одинаковой силой влюбились в юнкера Гришу Федотова. В обеих них, совершенно похожих, не только телом и душою, но даже голосом и платьем, не то чтоб дополнявших друг друга, но раздвоявших друг друга и неразделимых вместе с тем, – в них в обеих сразу влюбился юнкер Гриша Федотов. Юнкер Гриша Федотов, оказывается, также разговаривал о «революции», только лишь «нравственной», – о «всесжигающих моментах», «об экстазах» и о «свободной любви», – Гриша водил барышень по окрестным полям еще прошлым летом, за грозной тишиной октябрьской всеобщей забастовки Гриша наладился проводить тайком девушек к себе в мезонин, потихоньку от отца-генерала, а потихоньку от папы-исправника лазил к девушкам в спальню через окно, когда папа усмирял «мужиков». Дэка и Родэка чувствовали одна за другую, каждая хотела и должна была испытать так же и то же, что испытывала каждая из них, – тайн между сестрами быть не могло, ни помыслов, ни дел. Девушки признались на коленах отцу, что обе они, вместе, одновременно, беременны от Гриши Федотова, и беременности пошел седьмой уж месяц, когда Вера и Надежда скрывать ее бессильны, а Гриша уехал в Санкт-Петербург в Николаевское кавалерийское училище и жениться не может как юнкер, с одной стороны, а с другой потому, что он любит обеих их одинаково, а жениться законным браком может только на одной… Мустанг – не первый раз уже в жизни Бабенина – сорвался и полетел на землю со сиерра-невадских скал…
С осени того года старшая Маргарита Шиллер уехала в Смоленск кончать гимназию, и в тот самый день, когда Вера и Надежда стояли перед отцом на коленах, Израиль Иосифович получил из Смоленска письмо, указавшее на отдаленную и тем не менее зловещую связь судеб Шиллера и Бабенина. Брат из Смоленска сообщил, что дочь Израиля Иосифовича, старшая Маргарита, вместе с двумя подругами-гимназистками, завезена была в соседнюю помещичью усадьбу офицерами полка, расквартированного в Смоленске, напоена алкоголем до потери сознания, изнасилована офицерами, заражена и повесилась на чердаке братниного дома…
Надворный советник Бабенин отвез своих дочерей в Москву, в Родильный дом на Солянке, 12, – о детях их никто ничего не слыхал. Дэка и Родэка больше не возвращались в Камынск. Много времени спустя их видели в Москве у Мюра и Мерилиза, в наигромадном московском универсальном магазине, – Вера и Надежда служили там живыми манекенами в отделе готового женского платья. Их обязанности заключались в надевании платий новых фасонов. Походка их перестала быть необыкновенной, как в Камынске.
В то время, когда Вера и Надежда стояли перед отцом на коленах, а Маргарита висела где-то на пыльном чердаке, – в те дни с Откоса в Камынске, за Подолом, за лугами уже не полыхали кострища пожаров. Откос пустовал, как дом Никиты Сергеевича. И – за многими месяцами тишины, – в доме Никиты Сергеевича собрались – интеллигенты. Никита Сергеевич – не был хозяином.
Были – доктор Иван Иванович Криворотов с женою и сыном, Антон Антонович Коцауров с женою и сыном, Игнатий Леонтьевич Моллас с женою, – вообще все были с женами и детьми, – были Нагорный с Волынской, были учителя и врачи из уезда, – заезжал на пятнадцать минут даже Павел Павлович Аксаков и нежданно-негаданно затесался на весь вечер Сергей Иванович Кошкин. Стол накрывался во всю длину столовой. Стол накрывали – Сергей Иванович Кошкин и жены-организаторши. Собрались все нарядными. Павел Павлович Аксаков, врачи – пришли в сюртуках с белыми бантами галстуков. Все протекало в торжественности, Мишуха Усачев в прихожей принимал пальто. На лучшее, на парадное место за столом – первый раз за всю жизнь в Камынске – посадили Израиля Иосифовича Шиллера, с женою, с сыновьями, с маленькой Маргаритой, с помощником. Израиль Иосифович был очень взволнован. И первое слово для тоста взял себе за столом Иван Иванович Криворотов.
Встав в торжественности, поправив усы и галстук, выждав, когда все глаза собрались на нем, Иван Иванович заговорил:
– Я буду краток, господа!.. Вам всем известна цель нашей встречи. Мы собрались сегодня, чтобы чествовать проводы Израиля Иосифовича Шиллера в Америку. Да, Израиль Иосифович решил искать нового счастья, – пожелаем же его ему и мы!.. Израиль Иосифович решил поехать за счастьем в самую демократическую страну – в Северо-Американские Соединенные Штаты. Израиль Иосифович ищет себе новую родину, навсегда покидая Россию, которая, стало быть, не стала его родиной… – Иван Иванович выдержал паузу. – Я подчеркнул бы, – которая, стало быть, не стала его родиной… Не скрою от вас, господа, – отъезд Израиля Иосифовича – большое событие в нашей жизни. И кто из нас, господа, услышав об отъезде Израиля Иосифовича, не последовал мыслью ему вслед? – кто не представил себе громадный Атлантический океан и за ним громадную, необыкновенную, самую демократическую в мире страну, по праву названную Новым светом… я повторяю, – Новым светом… И кто из нас не поставил себя на место Израиля Иосифовича, – я сказал бы, – не позавидовав ему, – и не позавидовав главным образом в том, что Израиль Иосифович находит себе родину, соответствующую его идейным убеждениям… Я обещал быть кратким. Прежде чем поднять бокал, я хотел бы подчеркнуть и сказать, что я был бы счастлив, если бы у Израиля Иосифовича не было причин покидать его старую родину, а у нас не было бы причин завидовать новой родине Израиля Иосифовича… Итак, господа, я поднимаю бокал. За счастье Израиля Иосифовича, которое недоступно нам! – за новую родину! – ура!..
Все крикнули «ура» и выпили стоя.
Сказал Сергей Иванович Кошкин, подвыпивший, пока расставлялись бутылки:
– И чего ты плутуешь, Иван Иванович?! – говори прямо, все равно все поняли. Желаешь, мол, американский строй в России, а то до того довешались, что не только евреи, а и русские скоро завопят от матушки-родины. Я, например, с удовольствием стал бы американцем, если бы по-американски понимал… Там, говорят, одни купцы проживают… Ура за американских купцов в Российской империи!.. Ура, говорю?!
