— И в Астрахани стрельцы.
— В Астрахани нас знают. Там Иван Красулин. Там посадские — все за нас... Нагаи дорогой пристанут. А про этих мы не знаем...
Разговор пошел вяло, принужденно. Казаков теперь, когда явная беда прошумела над головами, занимала... простреленная Божья Матерь. Нет-нет да оглядывались на нее. Чудилось в этом какое-то нехорошее предзнаменование, пророчество. Это томило.
Степан понял настроение казаков.
— Худо, что мы про их не знаем, худо, что и они про нас не знают. Идут они из Москвы да из Казани, а там про нас доброе слово не скажут,— говорил Иван.
— Где-нигде, а столкнуться доведется...
— Оно — так...
— Вниз пойдем, у нас войско прирастет, вверх — не ручаюсь.
— Оно — так...
Степан потянулся к Усу, взял у него пистоль. У Ивана тоже взял, у Федора Сукнина и у Фрола — они сидели ближе. Все позволили взять у себя оружие, но не понимали — зачем.
Степан, не целясь почти, раз за разом всадил четыре пули в иконостас: Христу Спасителю, Николаю Угоднику, Иоанну Крестителю и апостолу Павлу. Всем — в лоб.
— Теперь всем не обидно. Не коситесь туды — я этот грех на себя принимаю. Пронька, ты чего молчишь? Как думаешь: вверх или вниз?
Совет кончился; атаманы, есаулы расходились из приказной избы.
— Иван, огляди стены,— велел Степан.— Возьми Проньку с собой — ему тут головой оставаться. Подбирай вожжи, Прон.
Ус шел со Степаном.
— Голова не болит?— спросил Ус.
— Нет.
— А то пойдем, у меня четверть доброго вина есть. У воеводы в погребе нашли. Ха-арошее винцо?
— Где сейчас Матвей твой?
— Тебе зачем?
— Надо повидать его... Не бойся, худа не сделаю.
— Со мной он вместе. Смотри, Степан... тронешь его — меня тронешь. А меня за всю жисть никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.
Степан с необидной усмешкой посмотрел на Уса.
— А князь Барятинский-то... Ты, как та девка,— переспала и забыла, с кем.
Ус замолк — обиделся.
— Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо б — не бегать. Так бы суметь...
Матвей, увидев Степана, встал со скамьи. Усмехнулся горько:
— Так...
— Сиди, я тебе не боярин.— Степан посадил Матвея, сел напротив.— Мировую хочу с тобой выпить.
Матвей качнул головой:
— А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую.
— Не сказал ты свое слово, как лучше иттить-то: вверх, вниз?— спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.
— Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз.
— Вниз,— Степан все глядел на Матвея.
Матвей тоже с любопытством посмотрел на атамана.
— Не боюсь я тебя, грозный атаман,— спокойно сказал он.
— Давеча убить мог,— серьезно сказал Степан.
— Мог,— согласился Матвей.— Можа, и убьешь когда-нибудь. А все не боюсь.
— Как так?
— Люблю тебя.
— Хм...
— Одно время я бога кинулся любить... Чего только над собой не делал! Силком заставил, как на горбатой женился. Ну, полюбил — вроде спокой на душе. Пожил маленько — нет, не могу, с души воротит. Отстал.
— Эт ты с любовью-то вылетел... Я знаю зачем.
— Зачем?
— Чтоб наперед не страшиться: сказал «люблю» — у меня и рука не подымется...
— Ты что, палач, что ль, что тебе надо обязательно поднять на меня руку?
— Не говори поперек.
Пришел из сеней Ус с четвертью вина.
— Ты перепрятал?— спросил он Матвея.— Насилу нашел.
— Спросил ба... Я сейчас сам выпить не прочь. Мировая у нас с атаманом.
Только налили по чарке — вбежал казак.
— Батька, стрельцы!
— Где?
— На острове, в семи верстах отсель... С тыщу, нам показалось. Про нас не ведают. Валяются на травке, костры жгут.
— Где, какой остров-то?
— Денежный зовут. В семи верстах, вверх.
Бой со стрельцами был предрешен.
Степан со стругами отплыл на луговую сторону. Нагорной стороной (правым берегом) пошла конница во главе с Усом. На стенах города остались Черноярец и Шелудяк. С пушкарями.
Стрельцы действительно не знали о пребывании разин-цев в Царицыне. И горько поплатились за свою беспечность.
Они готовились славно и мирно повечерять, как вдруг с двух сторон на них посыпались пули: с правого берега и с воды — со стругов.
Стрельцы кинулись на свои суда. Степан дал им сесть. Но так, чтобы они не поняли, что их заманивают в ловушку.
...Стрельцы выгребались к городу в надежде на крепостные пушки. Налегли изо всех сил на весла.
Сзади, на расстоянии выстрела, следовал Степан, поджимал их к берегу. С берега сыпали пулями казаки Уса.
Это был не бой даже, избиение. Пули так густо сыпались на головы стрельцов, что они почти и не пытались завязать бой. Спасение, по их мнению, было в городе, и они рвались туда.
И когда им казалось, что все, конец бойне,— тут она началась. Самая свирепая.
Со стены города грянули пушки. Началась мясорубка. Пули и ядра сыпались теперь со всех сторон.
Стрельцы бросили грести, заметались на стругах. Некоторые кидались вплавь... Но и там смерть настигала их. Разгулялась она в тот день над их головами во всю свою губительную силу.
Стрельцы закричали о пощаде.
От флотилии Степана отделился один стружок, выгреб на простор, чтоб его с берега и со стены видно было, казак поддел на багор кафтан и замахал им.
Стрельба прекратилась.
Все случилось скоро и просто.
Стрельцы сошли на берег, сгрудились в кучу.
Подплыл Разин, съехал с обрыва Ус.
— Что, жарко было?!— спросил Степан, спрыгнув со струга.
— Не приведи господи!
— Так жарко, что уж и вода не спасала.
— За Разиным поехали?!.. Вот я и есть — Разин. Кто хочет послужить богу, государю и мне, отходи вон к тому камню!
— Все послужим!
— Всех мне не надо. Голова, сотники, пятидесятники, десятники — эти пускай вот суды выйдут, ко мне ближе.
Десятка полтора человек отделилось от толпы стрельцов. Подошли ближе.
— Кто голова?
— Я голова,— отозвался высокий, грузный голова.
— Что ж ты, в гробину тебя?! Кто так воюет? Ты ба ишшо растелешился там, на острове-то! К теще на блины поехал, собачий сын? Дура сырая... Баба. Всех в воду.
К Степану подошли несколько стрельцов.
— Атаман... одного помилуй, он добрый был на походе.
— Кто?
— Полуголова Федор Якшин. Не обижал нас.
— Отпустить Федора!— распорядился Степан.
Почуяв возможность спасения, несколько человек — десятники и пятидесятники — упали на колени, взмолились:
— Атаман, смилуйся!.. Братцы, смилуйтесь!..
Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.
— Братцы, я рази вам плохой был?
— Смилуйся, атаман! Братцы!..
— Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся!— просили.
К Степану пробрался Матвей Иванов.
— Степан Тимофеич...
— Цыц!.. Лапоть...— оборвал Степан.— Я войско набираю, а не изменников себе. Стрельцов рассовать по стружкам,— сказал Степан есаулам.— Гребцами. У нас никого не задело?
Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.
— Кого?
— Дедку... Стыря. И ишшо восьмерых.
— Совсем? Дедку-то...
— Совсем.
— Эх, дед...— тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал.— Сколь стрельцов уходили?— спросил.
Заспорили.
— Пятьсот.
— Откуда?.. С триста, не боле.
— Эк, какой ты — триста! Три сотни?.. Шесть!
— Пятьсот,— сходились многие.
— Мало,— сказал Степан.
Не поняли — чего мало.
— Надо деду поминки справить. Добрые поминки!
— Пятьсот душ отлетело — то добрые поминки.
— Мало!— упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков. Оглянулся, сказал: — Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Сеньку Резаного.— И продолжал идти краем берега.
Ночью сидели в приказной избе: Степан, Ус, Шелудяк, Черноярец, дед Любим, Фрол Разин, Сукнин, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, Матвей Иванов. Пили. Горели свечи.
В красном углу, под образами, сидел... мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет был во все чистое, нарядное.
Пили молча. Наливали и пили. И молчали... Грустными тоже не были.
Колебались огненные язычки свечей... Сурово смотрели с иконостаса простреленные святые.
Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине звук этот был нежен и отчетлив: кап-кап, кап-кап...
Фрол Разин встал и дернул за железный стерженек рукомойника. Перестало капать.
Еще налили. Выпили.
Степан посмотрел на деда Стыря и вдруг негромко запел:
—«Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу...»
Подхватили. Негромко:
