больше всего. Даже побольше той Тани, которая принаряжалась, чтобы идти с ним в театр или в гости. В той п а р а д н о й Тане было что-то напоказ, для других, а сейчас она — для него одного. Сдается, в такие вот минуты он как-то крепче верил, что мечта его сбылась и Таня стала его женой…
Она убралась в комнате, ушла на кухню мыть посуду, и Уржумцев сразу заскучал. Он скользил глазами по газетным столбцам, а сам чутко прислушивался к тому, как Таня хозяйничает на кухне: звякали ножи и вилки, журчала вода. На секунду все стихло. Уржумцев оторвался от газеты, и тут с кухни донесся раскатистый и вроде бы даже торжествующий грохот какой-то посудины, разбитой вдребезги. В дверях появилась смущенная Таня, держа в широко разведенных руках по маленькому осколку тарелки, и сказала с самокритичной виноватинкой в голосе:
— Вот… Саш, ты не переживай: это та, с трещиной…
— Молодчага! — похвалил Уржумцев. — Круши всю посуду, муж новую купит!
— Ах, так! — возмутилась Таня и злопамятно пообещала: — Погоди, я тебе это припомню.
Она двинулась было к нему на веранду, чтобы тут же привести свою угрозу в исполнение. Уржумцев уже предчувствовал шутливую борьбу с ней, которая кончалась у них обычно поцелуями. Но Таня на ходу глянула на стенные часы и стала поспешно развязывать тесемки фартука.
— Вот память, совсем забыла: Спиридоновна меня ждет, мы с ней договорились…
Старая толстая фельдшерица Спиридоновна жила от них через два дома и была признанной законодательницей всего переулка. Ее побаивался даже отчаянный сосед-инвалид, который уже никого на свете не боялся. Уржумцев почему-то вбил себе в голову, что о нем Спиридоновна не очень-то высокого мнения, будто знает про него что-то такое, чего он и сам о себе не ведает. А вот к Тане толстуха явно благоволила и даже ставила ее в пример другим молодайкам. С месяц назад Спиридоновна помогла Тане унять каким-то доморощенным средством зубную боль.
— Опять зубы? — встревожился Уржумцев. — Уж слишком ты доверяешь этой знахарке, лучше бы обратилась к врачу.
— Боюсь бормашины… — Таня подошла к нему вплотную, отвела волосы с его лба, пытливо заглянула в глаза, точно узнать хотела, по-прежнему ли он любит ее, потерлась щекой о его щеку. — Не скучай тут без меня, ладно?..
Было в ее ласке что-то потайное, недоговоренное. Даже значительность какая-то почудилась вдруг Уржумцеву в этом прощании, словно Таня не за полсотни метров от него уходила, а пускалась в долгое и опасное путешествие в неведомую для себя страну.
Он проводил ее глазами до калитки и загадал: если она обернется сейчас и помашет ему рукой, значит, все у них будет хорошо: и сегодня, и завтра, и всегда. Таня закрыла за собой калитку. «Обернись!» — приказал ей Уржумцев. Она прошла шагов пять по переулку и посмотрела в его сторону, а рукой не помахала. Вот тут и решай теперь — исполнится его загад или нет.
2
После ухода Тани вся их квартира сразу заметно поскучнела, даже уюта в ней поубавилось. Что-то казенное глядело теперь из всех углов, как в прорабской его конторке, вроде и не квартира уже, а так, жилплощадь, одни лишь квадратные метры.
«Боже, как я прирос к ней душой, — со страхом подумал Уржумцев. — Случись с ней что — и мне на свете не жить…» Он сам испугался этих своих мыслей, суеверно боясь накликать беду.
Вспомнилось, как Танина тетка сказала перед отъездом:
— Конечно, я рада, что вы так сильно любите мою племянницу, а только до добра это не доведет, помяните мое слово. Все хорошо в меру, даже любовь…
Тогда Уржумцев списал нелепые эти наставления на пенсионный возраст тетки и ветхозаветное ее воспитание, а теперь подумал запоздало: а может, и не так уж ошибалась старая?
Наверно, лучше было бы ему любить не то чтобы поменьше, а как-то расчетливей, что ли, не забывая себя. Но так любить Уржумцев не умел. Да и не выбирал он, как ему любить, как не выбирают себе походку, почерк, цвет глаз, тембр голоса. Это было с ним навечно, и без этого он уже не был самим собой…
Уржумцев закурил и в поисках запропастившейся пепельницы забрел на кухню. Он стряхнул пепел в грязную тарелку и решил удивить Таню — домыть за нее посуду. Он все еще любил вот так удивлять жену. Приятели стыдили его и уверяли, что это у него до неприличия долго затянулась самая первая, холостяцкая еще влюбленность, когда наш брат, поглупев от сердечного недуга, изо всех сил старается понравиться приглянувшейся женщине и выкаблучивается перед ней почем зря. Но Уржумцев не очень-то им верил. Он подозревал: вся их злость оттого, что жены приятелей, ссылаясь на его пример, заставляют своих благоверных ходить на базар за картошкой, а занятие это в их городе испокон веков считалось делом сугубо женским, зазорным для настоящего мужчины.
Спеша все закончить до прихода жены, Уржумцев вооружился мочалкой и стал ожесточенно тереть жирные скользкие тарелки. Потом он долго искал кухонное полотенце, нигде не мог его найти. «Возьму чистое, авось не заругает», — решил Уржумцев и подошел к комоду, припоминая, где тут Таня хранит полотенца.
Он выдвинул средний ящик. Сверху лежало полотняное платье жены — самое дорогое для Уржумцева платье. В этом платье Таня была в тот день, когда он впервые увидел ее два года назад на вечеринке, куда его затащили довоенные дружки. Он тогда только что демобилизовался из армии и подумывал о работе в соседнем городе. Еще бы день-другой, и он укатил бы отсюда, не только не познакомившись с Таней, но даже и не узнав, что живет она на белом свете. Уржумцев не в первый раз подивился чудесной случайности, которая свела их в жизни, и признательно погладил старенькое платье.
В углу комодного ящика лежало что-то серое, грубое, смахивающее на долгожданное кухонное полотенце. Уржумцев вытащил предполагаемое это полотенце, но оно оказалось старым фартуком. Он уже собирался сунуть его на прежнее место, когда увидел в ямке, где лежал фартук, конец узкого газетного свертка, придавленного постельным бельем. Что-то чужеродное, даже тайное было в этом свертке, и весь он был как-то явно не на месте здесь, среди чистых, накрахмаленных простынь и наволочек. «Всюду у нее выкройки!» — осудил Уржумцев жену, вытянул газетный сверток и машинально развернул его.
Но это была не выкройка — совсем не выкройка. Пожелтевшая газета была старая, еще первого года войны. Пережитой бедой, историей, к которой и он причастен, пахнуло на Уржумцева от сообщения Информбюро. Не дробя текст на фразы
