овцы с глухим топотом кидались и обступали кормушки.
Желтое солнце выплыло из-за горы, и длинные синие тени сразу легли от каждого столбика, от кошар и сараев, вытянулись далеко и просторно. Настывшая за ночь земля стала мякнуть, ползти под ногами.
Дуся тащит полные руки рыжих смолистых дров. А Витьки все нет и нет. Уж пора бы отару гнать на ручей, суягных поить по загонам, надо дров подвезти к теплякам, а без лошади как без рук. Пропал он там, что ли, в Талице? Ведь и дел-то всего — ветврача отыскать. И Гальки-то нету с силосом, вот ведь что. Ну что бы председателю еще лошадь им выделить? И человека еще б не мешало. Так ведь нет, говорит, у вас в бригаде и так, говорит, четверо. А где ж четверо, когда Варвара Глушкова вторую неделю в деревне, гриппом болеет. А какой там грипп! У нее сын Митька вернулся из армии и жену привез городскую. Вот и гуляют, пироги пекут. А Дусе про свой дом и про хозяйство и вспомнить некогда. Ни про внучку, ни про сына с невесткой. Да что там! Корова днями должна отелиться, а тут как на привязи. Вот они ягнята, как грибы, родятся. Дусины ноги разъезжаются по грязи, как по маслу. Сухие волосы выбились из-под платка, лезут в глаза. Руки полны дров. Да разве ж это дрова — так, три полена. Нет, без лошади как без рук. Тут она вспоминает, что забыла Галине сказать про соль, не наказала привезти ведра два. А та сама сейчас вряд ли вспомнит. Горе у ней. Два года ждала из армии Митьку Глушкова — и вот тебе: другую привез. Ногой Дуся толкает дощатую дверь в длинное бревенчатое помещение. В полумраке сразу охватывает сырым теплом и духом овчины. Слышится тихое блеянье.
— Ах вы, миленькие вы мои. Да на кого же нас тут оставили-то одних? — причитает она, сбрасывая дрова в углу у печки.
С трудом разгибается, никак не отдышится, стягивает платок. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь потные стекла, насквозь пронизывают пространство, желтыми зайчиками пятнают аптечку на стенке, блестят на бутылочках, склянках, падают на курчавые белые спинки ягнят. Тут у Дуси самое тихое место, самые милые сердцу дела. В топку печки, на красные угли она кладет поленья. Сдвинув кружки, ставит сверху два ведра с водой, в одно опускает бутыль молока. Потом идет в глубь тепляка по мягкой свежей соломе. За низкими переборками постукивают, теснятся ягнята. Упираясь копытцами в доски, тянут к ней лобастые мордочки, бестолково кричат. Это недельные, крепенькие, им сенца можно подкинуть. А вот вчерашние тонкорунные, вдвое поменьше, тоже все нумерованные. Руно-то руном, только негожи они по здешнему климату. Дуся треплет теплые спинки. Они толкают друг друга, тычут мордочки ей прямо в руки.
— Скоро, скоро кормиться будем.
А эти совсем слабенькие, ничего уж не помогает им. Уколы нужны, а Витька где-то запропастился. Дуся шарит глазами по клетям — где же ночные? Так вот же они, родимые, с бантиками на ушах, Галина же говорила, что краски нет. Ходят, лобастенькие, постукивают копытцами. Как там внучка-то Света в сказке читала про братца Иванушку, кто там копытце-то потерял? Но дальше Дусе некогда вспоминать про свое:
— Ах ты, господи! Разрешилась? А ну-ка, ну-ка!..
В конце тепляка, в темном углу, на соломе стояла белая, совсем молодая овца, которую Дуся еще вчера загнала сюда с холода. Измученная и тихая, она обнюхивала, облизывала еще влажного, крохотного ягненка, который лежал перед ней, согнув ножки, серым комочком.
— Ах ты, умница ты какая! — подошла Дуся. — Вот ведь какого произвела! — Постояла, полюбовалась и подняла теплое вздрагивающее тельце. Весь-то он был в две ладошки, в завиточках весь, и копытца мяконькие еще. В чем душа только держится.
Встревоженная овечка тянулась, тыкалась мордой в руки, сердито фукала.
— Красавец, — сказала ей Дуся ласково. — Ну, прямо красавец! — И пошла с ним по проходу. И овца, как собачонка, сразу двинулась следом на слабых, неверных ногах.
— Что, душонка-то расходилась? Да не обижу я, не обижу. — Дуся положила ягненка на солому, на солнышко, недалеко от печки, в которой потрескивали дрова. — На тебе твоего сердешного. Двести седьмой будет. Сейчас обоих вас и пометим.
Раскрыв дверцы аптечки, она рылась меж банок и склянок с лекарствами, искала краску. Наконец на верхней полочке нашла бумажный такой пакетик. Повернулась к свету и, отведя руку подальше, с трудом прочла, шевеля губами: «Универсальный краситель «Спектр» для окрашивания материала из натуральной шерсти, вискозы и шелка, цвет — синий…» А дальше пошло совсем мелко и неразборчиво.
— Так, для натуральной шерсти — как раз и нужно. А цвет, значит, синий. — Она закрыла дверцы аптечки, подошла к печи. — Что ж, двести шесть красным мечены, остальные пусть будут синими, — и вытряхнула пакетик в ведро с горячей водой.
Белая лошадь, тяжко дыша, шагала все выше по склону, по желтой отаве — по старой сухой траве, оттаявшей по весне. Помогая себе при каждом шаге, она покачивала головой, отчего в седле раскачивался и Витька-механик с красным от спешки лицом, в одном пиджачке, в треухе, с хлопающими, развязанными ушами.
— А ну, что ли! — грозно покрикивал он, понужая ее сапогами.
Но потная лошадь уже устала от бега и шла теперь медленно, сама по себе, хорошо зная свое давнее дело. Она упрямо шагала и будто не слышала этих криков, не чувствовала жестких пинков.
— У, старая кляча, — вздыхал Витька.
Но вот впереди на склоне показались крыши кошар. Звякнув сбруей, лошадь вдруг вскинула голову и, вырвав поводья, сразу так понесла, что Витька чуть было не вывалился, крикнул только:
— У, дура! — и вцепился в седло.
Лишь у самой избы, под окном, лошадь встала как вкопанная, будто только за тем и бежала, чтобы так вот, вдруг осадить. Схватив наконец поводья, Витька зло поддал ей в бока и оглянулся — не видел ли кто его позора, и только потом закричал на весь стан:
— Те-еть Ду-усь! Теть Ду-у-ся-а!
Эхо улетело за горы, и вокруг стало еще тише. Ни души. Ни одна дверь не скрипнула. Только лошадь, кося глазом, шумно дышала да в загонах бесстрастно бродили овцы.
Придержав шапку, Витька спрыгнул на землю, отвязал с седла полную сумку и пошел в дом.
В избе тоже никого не было. И Галька куда-то пропала. Только ее резиновые сапожки стояли за шторкой. Витька потрогал остывшую печку, сразу почувствовал, как продрог. Прошел к
