На смену первому изумлению, сквозь которое так явственно проступала радость, пришло вдруг что-то встревожившее Марину. Антон даже не предложил ей сесть, и они так и стояли друг перед другом.
– Но ведь ты же обиделся на меня. Зачем скрывать? Обиделся!
– За что?.. – упрямо смотрит на нее Антон. – И как я мог на тебя обидеться?
И Марина действительно не почувствовала у него обиды ни в глазах, ни в тоне. Но она заметила что-то другое, необычное я непонятное. Нет, Антон не опускал глаз, но в них было что-то, чему Марина не могла подобрать слова, чего она еще не встречала у людей. Униженность? Нет, не униженность. Стыд? Не стыд. Отчуждение? Не отчуждение. Но это было и то, и другое, и третье, и что-то еще, что он принес «оттуда». И она вдруг все поняла, всю тяжесть того, что он принес. И не в простой обиде тут было дело.
– Прости меня, Антон! – заговорила она искренне, боясь, что он перебьет. – Я виновата! Я очень перед тобой виновата. Очень! Но я не могла. Прости меня: я не могла иначе. Все это было так сложно.
И Антон почувствовал тонкую и самую последнюю, самую искреннюю искренность, которая прорвалась в ее голосе, и взгляд его дрогнул тоже, помягчел и потерял «то», непонятное и чуждое ей.
– Я понимаю тебя, Марина, – сказал тихо Антон. – И не сержусь. Честное слово, не сержусь. Мне, конечно, было обидно. Мне было очень обидно, но… Какое я имел право обижаться? И вообще, на кого я могу обижаться?
– Послушай, Антон! Почему ты все время так говоришь? «Я не могу», «я не имею права»… Что за глупости?!
Опущенный взгляд Антона сказал ей больше, чем любые слова: он стыдился! Теперь было совершенно очевидно: он стыдился.
– Так нельзя, Антон! Так нельзя! – воскликнула Марина. – Я понимаю, что тебе сейчас трудно. Тебе, может быть, сейчас труднее, чем прежде, чем «там».
Антон вскинул на нее взгляд, благодарный до беспомощности. «Труднее, чем там»… Как она это поняла, как тонко почувствовала. А Марина увидела эту беспомощность, и голос ее стал еще горячее:
– Но ты не должен унижать себя. Ты на все имеешь право. На все! Ты можешь и сердиться и обижаться – все! И не нужно смотреть, как Степа сказал, волком. Зачем волком?
И все бы разъяснилось, если бы она не упомянула имени Степы, если бы не приглушила этим то теплое, благодарное чувство, которое поднялось было в душе Антона. Имя Степы разрушило все. Сразу вспомнился Пронин и его болтовня. Что Пронин целовал Марину – Антон не допускал. Он хорошо знал Сережку – рябь на воде! – и слишком верил в Марину. Врет Пронин! Но Степа… Тут незачем было врать! А тогда зачем пришла Марина? Пожалеть? Поддержать? Как Слава Дунаев сказал бы – «из сознательности»?.. Конечно, из сознательности! Ведь она такая… «идейная»! Ну а мне не нужно ее идейности и не нужно никакой жертвы! Обойдусь как-нибудь сам!
Антон сразу замолчал и сник, и Марина не могла объяснить себе этой перемены.
А за дверью томилась Нина Павловна. Чайник давно вскипел, она поставила посуду на поднос и приготовилась нести его в комнату. Но, услышав голоса, остановилась. Пусть говорят! Но разговор почему-то прервался. В чем дело? Вот Марина встает, прощается. Господи! Как же так?
– Ну, спасибо тебе, Марина, – говорит Антон, – за память, за внимание. А дружку своему скажи, чтобы он на меня не обижался.
– Подожди!.. Какому дружку?
– Ну, Марина!.. Зачем?
Антон в упор смотрит на нее, и значительность взгляда лишает Марину возможности уйти.
– Антон! Я ничего не понимаю.
– Это на тебя совсем не похоже, Марина. Зачем? Повторяю, ты мне ничего не должна.
– Антон!
– Что «Антон»? И зачем притворяться? Мне Сережка Пронин все рассказал.
Марина смотрит на Антона широко открытыми, недоумевающими глазами, а потом в них загорается… Трудно даже сказать, что загорается в глазах девушки, сердцем своим почуявшей правду. Как когда-то в школе, после объявления по радио, когда Антон шел, демонстративно подняв голову, и вдруг, увидев Марину, повернулся и ушел из школы. И она тогда почувствовала: из-за нее!
Так и теперь. Ревность!.. Марина не может произнести этого слова, оно слишком взрослое и… Она не знает еще – хорошее оно или плохое? Но сейчас оно радует ее. Значит… значит…
– Степа?.. – спрашивает она особенным, совсем не своим голосом. – Глупый ты, Антон! Какой же ты глупый! Степа хороший парень. Степа очень хороший парень. Но это… это же совсем… это совсем другое!
И у Марины неожиданно на глаза набегают слезы. Она даже не знает, как это получилось и почему. Глупо и совсем некстати.
Впрочем, кто в этих случаях может сказать, что кстати и что некстати! Все происходит нечаянно.
Так вот нечаянно Антон, пораженный слезами Марины, быстро подошел к ней, обнял и прижал ее лицо к своей груди, а она тоже нечаянно обвила его шею рукой. И все получилось так, как рисовали ее девчоночьи, навеянные кинокартинами мечты: без затяжного поцелуя крупным планом, а вот так – доверчиво и нежно.
Нина Павловна подогрела еще раз чайник и, сидя на табуретке возле кухонного стола, выжидала момент, когда можно угостить дорогую гостью чаем. И вдруг неожиданно открылась дверь и Антон сказал:
– Мама, я пойду проводить Марину,
– Как «проводить»? А чай?
– Ну что ты, мама? Какой чай? К чему?
Взглянув на сияющее лицо Марины, Нина Павловна поняла, что действительно чай сейчас будет совсем некстати,
За отца Марина была спокойна: он поймет. А мама… Марина каждый день собиралась сказать ей об Антоне и каждый день не решалась. И Марина не позволяла Антону ни звонить, ни заходить к ней. Приходилось опять назначать встречи на улице – скрывать и таиться,
В этом были свои тяготы и свои прелести. Придет или не придет? Антон был уверен в Марине и все равно каждый раз волновался. Вот стрелка подходит к назначенному часу, вот прошла минута, другая, и сердце уже начинает ныть. Он стоит в переулочке, против ее дома, смотрит на ее окно и следит за ее дверью. Входят и выходят разные чужие люди, а Марины нет. Но вот неожиданно показывается ее родная, милая фигурка, Марина торопится, Марина подходит и улыбается. Ему!
И они идут, взявшись за руки, счастливые тем, что они вместе. Кругом воет вьюга, снег слепит глаза, ложится белым ворсом на плечи, на воротник, но они счастливы, потому что они вместе.
– Ты не замерзла?
– Строители не мерзнут. А метель – моя любимая погода. Пушкинская!
Они идут переулками, они заходят в тот же парк – «в наш парк» – к памятнику Павлику Морозову, и вьюга им не вьюга, метель не метель, потому что они счастливы.
Ну а когда Марина упомянула в разговоре с мамой имя Антона, получилось именно так, как она ожидала: Екатерина Васильевна насторожилась, потом, выпытав все, вскипятилась и «дала бой». Георгий Николаевич только развел руками:
– Что же поделаешь? Катюша! Видимо, нужно примириться, молодость всегда может чем-нибудь удивить.
Но Катюша могла примириться с чем угодно, но не с крушением своей политики.
– Твоя уступчивость, твоя бесхарактерность губит ее! – запальчиво говорит она мужу. – Ну разве они – пара?
– Прости, Катюша, но я не совсем понимаю: пара – не пара… Пока, по-моему, ни о чем таком и речи нет.
– Это по-твоему… Если бы все получалось по-твоему!
– Ну хорошо, Катюша, пусть будет по-твоему. Но если речь идет о «паре», тем более не нам судить. Это уж, как говорится, созвучие душ.
– А ты думаешь, что говоришь? – продолжает неистовствовать Екатерина Васильевна. – Созвучие душ!.. Ведь он же бандит!
– Ну, Катюша, тут я даже не знаю, что тебе сказать. Я вполне допускаю, что человек, прошедший через испытания, может достигнуть в своем развитии не меньших результатов, чем тот, кто развивался, так сказать, по принципу равномерного и прямолинейного движения. Отнюдь не меньше! Тут все зависит от человеческих качеств. А в этих делах, Катюша, доверимся Мариночке. Она у нас разумная девочка. Сердце само разберется, сердце не ошибается.
– Сердце?.. Еще как ошибается-то! А по-твоему, что же: любить сломя голову? Не рассуждая?
– Это, конечно, сложный и, можно сказать, теоретический вопрос: о рациональном и эмоциональном начале любви, – пытается Георгий Николаевич сформулировать свой ответ. – Но я знаю одно: если бы я в свое время послушался своих родителей, я бы на тебе не женился.
Георгий Николаевич опять уехал в новую командировку, так и не решив проблемы о рациональном и эмоциональном начале любви, зато Аленушка в секретных разговорах твердила сестре одно и то же:
– Ты никого не слушай – люби! С рассудком – не любовь, и тот, кто рассуждает о любви, не любит.
Она тоже решала свою судьбу: среди всех, кого знала, она никого не находила лучше, чем ее Монбек. Теперь он заканчивал Московский университет и должен был уехать к себе на родину. И вдруг Аленушка объявила: она едет с ним в Корею. Это был тоже удар для Екатерины Васильевны, но Аленушка оказалась тверда как кремень и этим как-то помогала и Марине.
