Снова просунув руку свою за его, опущенную в карман пальто, Лиза продолжала говорить, спеша и волнуясь:
— Мы и без того загружены до краев работой — и учебной, и научной, и общественной, и всякой, а тут еще вот… осложнения какие-то с этой стороны… Вообще эти вопросы у нас, молодежи, решены плохо.
— Даже, пожалуй, совсем не решены, — отозвался Леня.
— Ну, не то чтобы уж совсем не решены, — этого сказать нельзя, — покачала она одуванчиком с красной сердцевиной. — Я ведь знаю отлично, как жили мои мать и отец… Теперь-то они уж, наконец, разошлись, и мать живет с другим, и у отца — другая жена. Но раньше-то сколько было между ними всяких скандалов? У нас же теперь гораздо проще и лучше. А к чему вот Близнюк какие-то этакие страшные глаза мне делает, и вообще… этого я не понимаю.
— А почему все-таки у матери твоей с отцом такие нелады были? — спросил Леня и тут же пожалел, что спросил, потому что она отвечала охотно и с чувством:
— Отец мой ведь пьяница. Он зверски пил и все тащил из дому и пропивал… Мать только и вздохнула свободно, когда другой человек подвернулся, и она к нему ушла… Да ведь это когда уж было, а у нее жизнь пропала.
В каком-нибудь огромном двусветном зале, колонны которого уходят, как прямые деревья в лесу, далеко ввысь, небольшими кажутся высокие и громоздкие люди, от присутствия которых сразу тесными и низкими становятся обыкновенные комнаты жилой квартиры. Так было с Лизой Ключаревой здесь, на очень людном Проспекте, в этот яркий, слепящий глаза зимний теплый день. В подвале, на коксовой станции, она казалась Лене куда заметнее.
Пальто, опушенное скромным сереньким кроличьим мехом, сидело на ней очень неловко, и Леня нашел причину этого; у нее были как-то излишне для женщины ее роста широки плечи, хотя была она худощава. Он как-то сказал ей раньше об этом, она же только принужденно улыбнулась, тряхнула головой и продекламировала как будто из какой-то пьесы: «Мы, дети разрухи, низкорослы и худосочны, но, милый, разве это наша вина?» Она даже изогнулась при этом и поднялась на один носок, точно хотела сейчас же с места пуститься в бесшабашную пляску. Однако чувство невнятной досады на кого-то и на что-то за нее осталось в Лене. И вот теперь это новое, что отец ее оказался пьяница, отложилось крупным тяжелым грузом на то же место, где уже шевелилась невнятная досада.
А люди навстречу и люди рядом шли и шли. Яркий день красочно румянил многие молодые лица.
— Не поехать ли в парк, а? Сейчас хорошо оттуда смотреть на Днепр, — сказал вдруг Леня, и Лиза благодарно глянула на него:
— Милый, поедем в самом деле… Хотя Днепра теперь и не видно под снегом, все-таки очень хорошо в парке сейчас… Вот, кстати, идет седьмой номер.
В трамвае было тесно, как всегда в выходные дни, но в парке, где северные белоствольные березки недоуменно переглядывались с павлониями и откуда таким загадочным и причудливым казалось многотрубное Заднепровье, полногрудо и здорово дышалось, хотя люди и здесь, как на Проспекте, шли и шли и сидели везде на скамейках.
— Ты, конечно, останешься при институте ассистентом, потом когда-нибудь тебе дадут кафедру химии, я в этом уверена, — говорила Лиза, ставя очень четко на подметенных аллеях свои небольшие ноги в ботинках на высоких каблуках, в то время как он всячески стремился шагать медленно и делать шаги наивозможно значительно меньше метра.
— Я думаю, что… может быть, и действительно оставят… Шамова и меня… и Близнюка, пожалуй.
— Нет, только не Близнюка, нет… Ну что такое Близнюк? Ерунда. Только карикатуры рисовать, — горячо не согласилась она. — Однако я тоже ведь, когда окончу, могу получить здесь место… Буду лаборанткой, — что же тут такого? Но я постараюсь никуда отсюда не уезжать… Вообще… я надеюсь, что мы с тобой еще не одну работу напишем… А дипломные работы, — знаешь, я слышала краем уха, что их могут даже и отменить.
— От кого ты слышала? Как отменить?
— Дипломные работы, конечно, должны бы писаться, хотя-я… какая же в них такая особенная надобность? И у многих ли они будут самостоятельны? Потеря времени в общем… Кто может писать, тот и будет писать, когда институт окончит, вот ты, например. А то ведь большинство посдирают оттуда и отсюда, и будет это называться дипломная работа.
Что-то было неприятное в том, как она говорила это. Леня хотел объяснить себе самому, что именно, но не мог; однако отчужденность взъерошивалась и росла с каждым ее словом, в парке даже сильнее, чем там, на Проспекте. И, чтобы свести разговор на что-нибудь еще, он спросил:
— А твоя мать к кому же ушла, вот ты говорила недавно…
— Мать? А-а… это ее давнишний обожатель, конечно… Ведь моя мама красивая женщина была в молодости, а волосы у нее и сейчас такие же, как у меня… Конечно, у нее были романы… тем более что отец ведь был часто в разъездах, — общительно ответила Лиза, и Леня повторил почти то же, как будто про себя, вполголоса:
— Да, конечно… Раз красивая женщина, то у нее должны быть романы.
Потом ему захотелось посвистать вполсвиста, как он свистал иногда, задумавшись над решением той или иной задачи, но свистать здесь, в толпе, было не совсем удобно, и он только начал внимательнее вглядываться во все встречные лица. И вдруг увидел два лица, очень знакомых: Карабашев шел под руку с Конобеевой. И если Конобеева только приветствовала их, улыбаясь, перебором коротеньких красненьких пальцев поднятой левой руки, то Карабашев крикнул Лене:
— Стой, Ленька! Тебе привет от Шамова! И еще кое-что… Сейчас скажу.
Леня остановился. Они сошлись все четверо. Шамов уже с неделю как уехал на практику в Донбасс, но Лене почему-то неприятно было, что прислал он первое письмо не ему, а Карабашеву. Карабашев же говорил оживленно:
— Понимаешь, какая штука. Там, в Горловке, у немецких инженеров на строительстве оказался аппарат Копперса, — ну, словом, той фирмы, какая у нас коксохимические заводы кое-где строит, — и понимаешь, будто бы отлично делает пробы углей на коксуемость. И просто, и быстро, и, главное, вполне правильно… Так что, выходит, немцы решили задачу кокса.
— Для всяких наших углей?.. И для всякой нашей шихты?.. Что-то очень странно… Откуда взялся такой аппарат?
— Не знаю, откуда взялся, а только есть. Факт.
— Я вижу, тебе это неприятно, а? Подрывает всю нашу работу на станции? — лукаво спросила Конобеева.
— Нет, почему же подрывает? У нас много работы и без этого, — сказал Леня. — Только… во всяком случае надо бы посмотреть, что это за аппарат… Чертеж прислал?
— Никакого.
— Почему? Значит, секрет немцев?.. Может быть, принципы, на каких основано…
— Никаких. Ничего больше… Только то, что я тебе сказал… И привет, конечно… Ну, мы пошли.
И оба они тут же пропали в толпе, а Леня смотрел на Ключареву так пристально, что она вскрикнула:
— Что с тобой?.. Леня! У тебя глаза стали совсем как у Близнюка.
— Ду-рак, — сказал в ответ Леня. — Почему же он не прислал чертежа?
— Может быть, пришлет тебе, чего же ты волнуешься? — принялась успокаивать его Лиза. — Карабашеву, конечно, не прислал, зачем ему? А тебе пришлет… Вот ты увидишь.
А Леня, не вслушиваясь в то, что она говорила, бормотал:
— Ну, вот видишь… Значит, загадка кокса решена немцами… И я уверен, что физическим методом, а не химическим… Потому-то Шамов и не прислал чертежа… И мне он ничего не пришлет, я знаю… Не пришлет.
Лиза видела, что он точно пришиблен сверху этим аппаратом: не удалось ему, удалось Копперсу. Она окинула глазами ближайшие скамейки и сказала как могла радостно:
— Вот есть! Есть два места свободных. Пойдем сядем.
И потянула его за рукав; он покорно пошел и сел, причем она просила кого-то подвинуться, хотя во всякое другое время сделал бы это он.
— А может быть, Шамов просто пошутил в письме, а? Или Карабашев сговорился с Конобеевой пошутить над тобой. Что-то я заметила по ее глазам, что…
— Хорошо… Все равно… Оставь об этом, — перебил Лизу Леня и так поморщился, что та сразу перестала его утешать и спросила о длиннохвостых небольших синеголовых белых птичках, стайкой осыпавших дерево над ними:
— Это какие такие нарядные, — посмотри.
Леня чуть глянул на них искоса, отвернулся и только немного спустя ответил:
— Синицы-московки.
Но там, куда он отвернулся, на соседней скамейке сидела нарядная и красивая молодая женщина, и с нею двое: помоложе — в клетчатой толстой кепке, и постарше — в черной шляпе и пенсне.
Леня смотрел в ту сторону упорно. Он не только видел эту женщину, сидевшую очень прямо, откинувшись на спинку скамейки, между этими двумя, которые к ней наклонились и слева и справа, — он видел больше. О чем они говорили, не было слышно за гулом мимо идущей плотной толпы, но она слушала обоих как-то очень спокойно, медленно переводя глаза, большие, с длинными черными ресницами, от одного на другого. И лицо у нее было большое, белое и тоже очень спокойное. На голове — светло-коричневая фетровая шляпка в виде шлема; заметна была на отворотах лайковых коричневых перчаток красная фланелевая подкладка; и воротник ее палью был какого-то длинного, пушистого, но отнюдь не кроличьего меха.
