А Леня задорно говорил Шамову:
— Ерун-да, брат Андрей! Только ноль целых двадцать пять сотых процента угля исследовано химически, а остальные девяносто девять целых семьдесят пять сотых процента? Сплошной туман. Сколько же десятков лет должны мы брести в этом тумане, пока его осилим? И сколько тысяч раз должны будут забуряться у нас печи, пока объясним мы, наконец, как следует, основательно, хи-ми-че-ски, со всеми формулами в руках, что такое кокс, пока станем мы, наконец, хозяевами кокса и оседлаем его и на нем поедем? Хватит на это нашей с тобой жизни или придется добавить?
— Через несколько десятков лет и запасы угля могут истощиться, — смотря как его расходовать, — улыбался Шамов. — Но если не химический подход, то…
— Только физический! — перебивал Леня.
— Явная чушь!
— Почему? Не чушь, а прыжок, если ты хочешь знать. Прыжок через сотни формул. Ты знаешь, конечно, что у нас на Украине вместо «воскресенья» говорят «недiля», а вместо «неделя» — «тыждень», и купол называют баней, баню — лазнею. Филологи знают наверно, почему это и как. Но вот такое словцо, как «кудою», я бы приказал перенести целиком в русский язык, если бы мог приказать это. Отличное слово. То «куда», а то «кудою» будешь идти. Изменение в слове пустяковое, а смысл совсем другой. «Куда» — это мы отлично с тобой знаем: к решению задачи кокса. А вот «кудою», то есть каким путем, это уж дело вкуса…
— Ну, о вкусах не спорят…
— …и прямого расчета… Потому что ты хотя и считаешь себя атлетом и все меришь на сантиметры свои дельтовидные мышцы и бицепсы, а прыгать так, как Радкевич, не можешь. Он — хлоп! и на стол с пола, а как именно он это делает, поди объясняй химически, по какой это он формуле… Вот и я тоже, как он, хочу сделать прыжок… по кратчайшему расстоянию между двумя точками.
— Подход совершенно ненаучный… а больше блошиный.
— Зато у тебя вполне узаконенный… Сто шагов сделали до тебя, ты сделаешь сто первый и получишь за это ученую шапку мандарина от кокса с десятью шариками… Только вопрос, дождутся ли этого твои внуки? А для меня важен скорейший практический результат: чтобы печи наши не забурялись — раз, и чтобы домны приличный кокс получали, а не паршивый — два. Вот и все.
— Ересь! — качал упрямой светловолосой головой Шамов. — Не цель, конечно, ересь, а средства.
— Посмотрим, ересь или нет. Я стою за скорейший результат только. А объяснять, что я сделаю, — это я предоставлю тебе, если нападет на тебя такая охота.
— И в какую же все-таки сторону ты хочешь прыгать?
— А вот ты увидишь, в какую, — самонадеянно говорил Леня.
И скоро не один Шамов, а и все в подвале увидели, что он начал подвешивать тигель с углем, растолченным в порошок, тигель с расплавленным углем и тигель с готовым коксом на стальные проволоки и заставлял их вращаться, как вращается волчок. Однако стальная проволока, так выручившая его однажды, когда рыбаки-«каменщики» нуждались в крючках, здесь показалась ему недостаточно послушной, и он принялся плавить кварц и вытягивать из него нити.
Это не совсем удавалось сначала, но он приспособился и, просиживая целый день в подвале, мог уже вытянуть до трехсот нитей. Концы их он закручивал в шарики и к ним привешивал тигли.
— Не понимаю, Леня, чего ты хочешь этим достигнуть? — спрашивал Шамов.
— Не понимаешь? Может быть, и я не вполне понимаю… Но вот же насчет вполне доваренных и недоваренных яиц хозяйки что-то такое понимают же, когда их крутят? А ну-ка, какое яйцо будет дольше крутиться и быстрее — сырое или сваренное вкрутую?
— Яйцо?.. Черт его знает; признаться, я как-то не обращал на это внимания. Кажется, крутое, но, может, я перепутал.
— Крутое, действительно. А почему крутое?
— Потому что… гм… Объяснить это довольно трудно.
— Вот видишь, — ликовал Леня. — Объяснить трудно, а хозяйки спокон веку так делают и не ошибаются. Но объяснить это мы, поскольку мы учились физике, можем тем, что жидкость в яйце при вращении плещется и упирает в скорлупу, как газы упирают в стенки коксовой печи, когда печь забуряется… Или как ты сам будешь упираться руками и ногами, если тебя законопатят в бочку да покатят… Ты непременно будешь упираться в стенки бочки, а зачем? Чтобы затормозить движение бочки, вот зачем. Так и в моем этом опыте… Тигель с сухим коксом, конечно, будет качаться быстрее, чем с расплавленным, что я и наблюдаю.
— А выводы, выводы какие же из этого? — недоумевал Шамов.
— Выводы?.. Выводы пока только те, что я могу сравнивать… Что и как именно, этого я пока еще точно не знаю, но какие-то возможности тут все-таки есть.
В разговор этот вмешивалась Ключарева, энергично встряхивая своим одуванчиком:
— Я уж ему говорила, что все это — ерунда и потеря времени. А он упрямствует, как… как, я сказала бы кто, да, так уж и быть, воздержусь.
Но Конобеева воздерживаться не считала нужным, и с той выразительностью, с какой она читала стихи современных поэтов, очень округляя при этом глаза и рот и то откидывая, то подавая вперед свою большую голову, она отчитывала Леню, сжимая при этом небольшие, но довольно тугие кулаки и потрясая ими перед его подложечкой:
— Только какой-нибудь невежда, полнейший неуч, недоразвитый субъект мог бы придумать такую чушь.
— Послушай, заткни фонтан, — отзывался Леня миролюбиво.
Близнюк проворно рисовал карикатуры, непомерно вытягивая фигуру Лени и снизу доверху обвешивая ее тиглями на нитях; Зелендуб политично отмалчивался, когда к нему обращались Ключарева и Конобеева, чтобы и он высказал свое мнение о принципе вращения крутых яиц и яиц всмятку; он уверял, что твердые тела, равно как и тела всмятку, вне сферы его научных интересов. Даже и снисходительный вообще ко всем затеям Лени Карабашев, глядя на его вращающиеся тигли, только пожимал плотными плечами и улыбался.
Но Леня не сдавался; он говорил:
— Может быть, я и не пойду в этом опыте никуда дальше, но самый принцип этот в каком-то зерне его, в какой-то основе я считаю все-таки правильным… И относится он к физике, этот принцип, а отнюдь не к химии. Все-таки мой взгляд неизменен: угольное вещество надо изучать все целиком и образование кокса принимать как функцию всего угля в целом, равнодействующую всех составляющих уголь, хотя бы нам совершенно и неизвестных.
— Да ведь это просто точка зрения Дамма! — возражал Шамов.
— Чья бы она ни была, мне безразлично. Дамма так Дамма, но я считаю ее правильной, эту точку. А идти к решению я, конечно, буду своими, а не даммовскими путями, которых, кстати сказать, у него и нет.
— Ну, на этой штуке ты далеко не уйдешь, — кивал Шамов на висящий тигель.
— Эту штуку я сниму, конечно, и что-нибудь другое сделаю. А Дамм и мне и тебе дал метод испытания углей на коксуемость, дал три зоны коксования, дал поведение угля в трех температурах, и скажи ему за это спасибо.
— Что же этот метод дает в работе с нашими углями?
— Отправную точку дает? Дает. И то хорошо.
— Отправная точка, а дальше? Дальше надо изучать угольное вещество в самом процессе коксования, то есть… изучать хи-ми-чес-кую природу углеобразующих…
— Ну и сиди над этим сто лет, как я тебе сто раз уже говорил. А работать мы должны для заводов, а заводы — это живое дело на ходу, а не какие-то там научно-исследовательские институты… В яму попал — дают тебе веревку, хватайся за нее да лезь по ней из ямы, вот и все. А тебе непременно хочется определить, что это за штука такая — веревка: из чего она, да почему она, да как она… И откуда у тебя, гиревика, взялась такая химизация мозга, это уж, за упразднением аллаха, неизвестно кто и ведает.
— Как бы ты там ни прыгал, но я, конечно, иду правильно, — несколько снисходительно, поэтому спокойно возражал Шамов. — Что начинает плавиться в угле при коксовании? Битум. Чем отличается один сорт угля от другого? Количеством битума. Что значит определить уголь на коксуемость? Узнать, сколько в нем битума. Вот и все.
— И чтобы узнать, сколько в нем битума, ты экстрагируешь битум бензолом, и тебе это будто бы вполне удается, и, значит, задача решена, и остановка только за шапкой мандарина с десятью шариками? Оставь, брат Андрей! Это ты можешь вон Ключаревой говорить или Конобеевой, а не мне. Не знаю, чем эти твои опыты лучше моей вертушки, которую я, конечно, сейчас сниму, чтобы больше уж к ней не возвращаться.
Подобные споры подымались в подвале довольно часто.
Но подвал, как и тот сарай, в котором строился бермудский шлюп, привлекал тех же: Радкевича, Положечку, Качку и других, не столько занятых загадками кокса, сколько просто любопытствующих или желавших развлечься.
Положечко был известен, между прочим, тем, что в двадцать пятом году удивился, почему на фронтоне институтского корпуса торчит еще двуглавый огромный орел над белой мраморной доскою с золотыми буквами старой надписи, и вызвался его сбить; он был спущен к этому орлу на канате с крыши и остервенело долбил его молотом, раскачиваясь и привлекая множество зевак, пока не сбил; он был похож тогда на горных охотников, воюющих с орлами около их гнезд, из которых они забирают орлят и яйца.
