Прежде всего ни Голубинский, получивший кафедру коксохимии, ни Лапин, которого просили наладить это дело, никак не могли выбрать подходящую жилплощадь для станции. Во дворе института стояли, правда небольшие флигели, но они были заняты очень давно, очень плотно и очень прочно. О том, чтобы уделить для коксовой станции угол в самом здании института, нечего было и думать: институт строился в старое время далеко не на такое количество кафедр и студентов, какое было в нем теперь.
— Ну, знаете, положение наше со станцией во всех смыслах неудобное, — говорил Лене Голубинский, проходя с ним по двору института. — Разве просто балаган дощатый к глухой стене приткнуть, вроде тех, где чинят подметки на ходу?
Голубинский был склонен к шуткам, причем сам не улыбался. Чужие шутки он тоже выслушивал до конца, но с видом вполне серьезным. Это был человек средних лет, стройный, размеренных и ловких движений, мастерски закругленной фразы на кафедре и признанно солидных знаний в нескольких отраслях горного дела. Лапин обычно сваливал на него кучу всяких обязанностей, и все их он выполнял образцово.
Но Леня видел, что вопрос со станцией ставил и Голубинского в тупик, и на его шутку отозвался недовольно:
— Не дощатый балаган приткнуть, а какой-нибудь сарай из кирпича сделать — это бы можно, если бы кирпич дали… Это бы и я сам сложил, — ерунда.
Но так как они проходили мимо какого-то подвала с тремя окнами, в котором виднелись только кучи шлака, то Леня остановился вдруг, добавив:
— Ну, а вот это, например, что за подвал, Аркадий Павлович?
— Тут, кажется, была когда-то котельная. А что?
— Как «что»? Ведь тут большое помещение выйти может, если шлак этот к черту. Вы посмотрите: метр, два, три, четыре, пять, шесть…
— Вы преувеличиваете, — серьезно сказал Голубинский, что можно было отнести и к мысли обратить в коксовую станцию этот заброшенный подвал, заваленный шлаком, и к тому, что Леня считал каждый свой шаг равным метру, и Леня отозвался на то и на другое сразу:
— Ничуть. Жужелицу мы выкинем вон через окна, а длина этого помещения — девять метров, можете проверить.
— Гм… Ре-монт этого прекрасного палаццо будет стоить… — начал было думать вслух Голубинский, но Леня не дал ему закончить расчетов:
— Ничего он институту не будет стоить. Мы все это сделаем сами. И вычистим, и выбелим, и стекла вставим. И так как подвальчик этот явно никому не нужен, то сегодня же можем начать. А жужелицу пусть выкидывают из печей просто на двор, а не сюда тащат… Тоже нашли место, куда шлаки тащить!
И Леня с Шамовым в тот же день принялись за подвал и провозились с ним дотемна, выкидывая шлак.
Шамов начал ругаться, наконец:
— Тут пятьдесят тонн мусора этого, а ты, как последний дурак, черт тебя дери. И меня в это гиблое дело втравил… Мы его и за год не очистим.
— Пятидесяти тонн, конечно, тут не будет, — слабо защищался Леня. — Можно вычислить вполне точно, сколько здесь будет тонн…
Но дело уж было начато: около забытого и забитого подвала появилась большая куча выброшенной жужелицы. Лапин увидел ее и сказал:
— Ну вот… Ну во-от… Я ведь го-во-рил, что у нас должно найтись место для коксовой станции, да. Должно, да… И теперь я подам требование, да, в Коксострой, чтобы они-и… Вот и пусть финансируют, да, финан-си-ру-ют пусть это дело, то есть ремонт подвала, и тогда-а… Тогда пусть спрашивают с нас работу, да.
Дня через два работу по очистке подвала продолжали уже нанятые рабочие, Леня же приходил только торопить их и планировать станцию. Докопались до старого котла отопления, еще в годы разрухи пришедшего в полную негодность. Его невозможно было вытащить целиком, да и незачем было; автогенным способом разрезали его на куски и выбросили через окна.
Подвал оказался глубоким, и его разделили на два этажа: низ отвели под коксоустановки, верх — под лабораторию. Так как на коксовую станцию возлагались устроителями из Коксостроя большие надежды, то ремонт подвала начали гнать быстро. Через две недели подвал побелили, выкрасили, осветили электричеством, уставили приборами. Присматриваясь к дымоходу бывшей котельной, улыбаясь и играя по-своему пальцами, Леня представлял уже сложенную им самим опытную коксовую печь на три пуда угля, которая отапливалась бы нефтью. Открытие коксовой станции вышло довольно оживленным благодаря ректору института Рожанскому, старому профессору химии, известному и своими работами в этой области с рассеянностью, которая считается иными высшей степенью погруженности в интересы чистой науки.
О нем рассказывали, что он, придя поздно вечером в гости к своему товарищу, тоже старому профессору, забыл, что он в гостях, и укладывал заботливо хозяина за поздним временем спать у него же в кабинете, принимая этот кабинет за свой.
Может быть, в этом рассказе и было преувеличение, но что он, увлекаясь химическими формулами, которые писал на доске мелом, стирал их потом не губкой, а шапками своих слушателей, лежавшими на окне около доски, — это бывало часто.
Всем памятно, как однажды зимою, войдя в жарко натопленную аудиторию в шубе, он забыл ее снять и весьма самозабвенно, как всегда, начал орудовать на доске мелом, бойко исписывая ее сверху донизу и в особо патетических местах пристукивая мелом так, что тот ломался на кусочки. В тяжелой меховой шубе своей он стоял весь потный, и его пожалели. Кто-то крикнул ему:
— Антон Петрович! Вам, кажется, жарко.
— А? Жарко, вы сказали? Да… Представьте, действительно ведь жарко. — И намеленными пальцами он начал вытирать потное лицо, но лекция продолжалась.
Однажды он был на заводе, где дали ему спецовку, оставив его шубу в конторе. В этой спецовке потом он и уехал с завода домой, хотя день был не то чтобы оттепельный. Конечно, из конторы завода на другой день ему привезли шубу, чем очень его удивили.
— Представьте, — говорил он, — я смотрю на вешалку, вижу — висит эта самая спецовка, и думаю: что же это за штука такая тут висит на вешалке и как она сюда могла попасть?
Подобных случаев с ним было много, но, конечно, он был прекрасный химик, и если у него не совсем выходили речи, которые приходилось ему произносить в торжественных случаях, то все-таки большой силы убежденности никто бы отнять у них не мог.
Наполнившие подвал в день открытия ассистенты, аспиранты и лаборанты не нуждались, конечно, в подбадривающих речах, и Антон Петрович только ходил по лаборатории в окружении Лапина и Голубинского, невысокий и торопливый в движениях, начисто лысый со лба и с прихотливо, как гиацинты, завивающимися локончиками сзади, и разводил пухлыми ручками, почти испуганно спрашивая Лапина:
— А где же у вас тут будет стоять эта… поглотительная аппаратура для конденсации аммиачной воды… и смолы, конечно? Где?
— Но ведь эта ап-па-ра-тура, о-на-а… она установлена уж внизу здесь… под нами, да, Антон Петрович. Я вам ее только что показывал там, да, — отзывался Геннадий Михайлович, сильно сгущая голос.
— А, да, да, помню, помню… Я видел… Ну, хорошо. А поглотительная аппаратура для поглощения бензола… а также летучего аммиака?
— Мм… Но ведь это я тоже вам только что…
— Показывали, да, помню… Показывали. Представляю. Так… Что же вы мне еще тут такое, а? Например, исследование углей.
— Да-а, иссле-до-ванием углей на золу, влагу и летучие, да, этим мы-ы тут будем заниматься… а затем…
— Главное, спекаемость.
В это время один из аспирантов, Близнюк, в своей записной книжке одну за другой делал карикатуры на ректора; особенно удачной вышла у него одна, изображающая, как Рожанский остановился перед Леней и, поглядев на него пристально снизу вверх, покачал удивленно головой:
— Ка-кой же вы высокий вытянулись, товарищ Коваленко… Только пополнеть бы вам надо, пополнеть, конечно, а то-о что же все на свой костяк рассчитывать? Обрастать надо мясом.
И он похлопал его по локтю.
— Я не Коваленко, Антон Петрович, — улыбнулся, ничуть не удивляясь, Леня. — Моя фамилия Слесарев.
— Слесарев, Слесарев, да, да. Ну как же, отлично знаю… Я ведь и вашего отца знаю. Он был тогда этим… а? Штейгером в Юзовке, так? Непременно так… А сейчас он где?
— Нет, мой отец… Его вы действительно знаете, он преподает рисование здесь, на рабфаке… А сын штейгера есть, правда, — очень на меня похожий студент, мой однокурсник…
— Ну вот видите. Очень похожий, поэтому я мог ошибиться… Это Осипчук?
— Н-нет, он не то чтобы Осипчук, но похоже, — пробормотал Леня, чтобы как-нибудь закончить этот разговор, потому что называть фамилию похожего на него студента Остатнева значило бы вызвать со стороны Рожанского еще длинную цепь вопросов. Ректор понял это и сказал:
— Итак, вот видите, институт наш обогатился, значит, еще одной лабораторией учебного характера.
