1920 год
26 января
В ТУРКЕСТАН
Мы едем в Туркестан. Новые мысли, новые чувства, новые перспективы. Что нас ждет в этом загадочном, знойном Туркестане? Увидим ли, как индийские рабы взовьют победные, кровавые знамена, или где-нибудь славная дикая шайка степных разбойников накинет нам проворные арканы и разобьет о камни наши головы, так страстно мечтающие теперь о знойном, загадочном Туркестане.
Не знаю. Никто этого не знает. Но я верю в свою путеводную звезду, она меня спасала, она выводила из страшных дел, она отводила жестокую, карающую десницу беспощадной судьбы.
Я верю в свое счастье; не изменит оно мне и в песках Туркестана, как не изменяло в дымных рабочих кварталах промышленных городов, как не изменяло оно и в широких степях Приуралья. В трудной работе я найду новые радости, ибо поле, где будем сражаться, — это поле широко, просторно, не возделано пахарем. Мы идем теперь пахать богатую, многообещающую ниву туркестанской целины. Она уже теперь зачата косулей, ее уже начали бороздить первые вестники революции, но их мало; они ошибались слишком часто и много, они повредили там, где можно было бы не делать вреда. Мы идем поправлять, дополнять, делать многое сначала.
Мне захватывает дух, когда подумаю, как много предстоит работы. Были минуты малодушия, когда страшно становилось перед необъятностью открывающейся перспективы, но эти мутные мгновенья сгорали в огнях величайшей радости и захватывающего счастья от сознания, что приходится прикасаться, входить, тонуть в великом, необъятно великом и прекрасном деле. Как только вспомнишь, что отдаешь свою мысль, свой покой, свою силу, а может быть, и всю короткую жизнь, что отдаешь все это на славную борьбу — дух захватывает, сердце заколотится, рыдания сдавят горло — и застынешь в экстазе. Я люблю минуты такого просветленья, когда с особенной четкостью сознаешь, как крупна, значительна та польза, которую приносим мы своей бескорыстной, напряженной, не прерывающейся ни на час работой.
Предстоят долгие дни путешествия. Через 2–3 недели увидим этот чарующий, неведомый Туркестан. Ну, машина, неси быстрее! Я хочу скорее окунуться в новую, кипучую работу.
15 апреля
ЗАГОВОР
Материалы получаются настолько недвусмысленные, что приходится подозревать определенный заговор. В центре стоит, видимо, Рыскулов. Агенты разосланы всюду. Одним из ближайших его агентов является его зять, Джиназаков. Они оба активно участвовали в восстании 16-го года и руководили этим восстанием*. На Рыскулова имеются пока что данные довольно туманного характера: он бай, имеет сотни голов скота, поделив его между своими ближайшими; он получает от Джиназакова денежные суммы. Нечист. Джиназаков определенный подлец и уголовный преступник. За уголовные дела он был уже арестован и сидел. Теперь раскрывается такая картина, что совершенно никому невозможно верить…
13 июня
АРЕСТ
Крепость организовалась. В выпущенных ею приказах боевой ревком провозглашался высшей властью в области, которая подчиняет себе как военные, так и гражданские органы. В приказе? 3 от 13-го числа говорилось о назначении нового командующего войсками Семиреченской области. Вместе с тем стало известно, что различные команды и мелкие части, находящиеся в крепости, переформировываются и сводятся в полки. Сила крепости росла и организовывалась, в то время как у нас, к 13-му числу, не оставалось уже почти ничего. Но тут очень кстати подоспели резолюции 26-го полка и Кара-Булакского гарнизона, а вслед за ними и резолюция 4-го кавалерийского полка. Во всех резолюциях говорилось неизменно о готовности помочь нам и активно бороться с мятежниками. Мы об этом разными способами дали знать всему гарнизону — это его несколько отрезвило, хотя окончательно ни в чем не убедило, так как гарнизон считал все эти резолюции делом рук военных комиссаров или вообще ответственных работников, но не красноармейской массы тех частей, откуда пришли резолюции. Однако же известное действие от них, безусловно, имелось. Скоро мы отправились в крепость на митинг для разъяснения постановлений вчерашнего делегатского совещания.
* * *
Мы приехали в крепость и надеялись здесь наконец покончить с этим тяжелым недоразумением. Ведь нельзя же в самом деле считать восставших красноармейцев белогвардейцами. Они в своем огромном большинстве жестоко пострадали от нашествия белых. Их РВС был у нас, договорился с нами по всем вопросам, со всем согласился, и мы начали совершенно искренне верить в то, что скоро, даже сегодня договоримся по всем вопросам и введем жизнь в мирное русло. И все-таки РВС гарнизона нас вероломно обманул. Он завел нас сюда в крепость, созвал широкий митинг, дал мне выступить по всем вопросам, а потом все оборвал, сказав, что случилось где-то и что-то неладное, заявив, что митинг дальше продолжаться не может. Красноармейцы весьма сочувственно и одобрительно относились ко всему, что я им говорил, а в конце, после объявления о взятии нами Киева, даже дружно захлопали. Но так относилась лишь вся красноармейская масса. И не так отнеслись к нам вожди этой массы. Они устроили фиктивное объединенное заседание, где мы обсуждали вопрос о слиянии РВС и Военсовета, и в средине заседания нас арестовали. Обшарили, ощупали и посадили в кутузку, где уже сидело человек 12, заключенных раньше. Мы вошли молча, молча сели и ни слова не говорили и теперь. Каждый погружен в свои думы. Что нас ожидает? Может быть, расстрел. Да, это очень допустимо. Ведь не шутка оказаться в руках возмущенной 5-тысячной толпы! Хотя я не верю тому, чтобы масса была согласна с нашим арестом, — она просто ничего не знает. Когда я за столом услыхал приказ о своем аресте — внутри что-то дрогнуло, словно оторвалось и упало. Через секунду я уже владел собою и был внешне совершенно спокоен, только сердце сжималось и ныло глухой, отдаленной болью. Теперь, в заключении, оно тоже ноет, и каждую минуту я жду чего-то особенного. Зашумит ли толпа за окном, торкнется ли кто в дверь или вдруг застучит затворами — я настораживаюсь и жду. Чего жду — не знаю, кажется, вызова по фамилии: выведут, расстреляют, и баста. Только бы не били, о, только бы не били — пусть расстреляют, но разом, да и смерть-то здесь благороднее. Впрочем, она не только благороднее, но и красивее, прекраснее. Мне думается, что умереть я сумею спокойно и твердо. Но теплится в душе и надежда. Завтра придет 4-й кавполк… Только едва ли что сделают они с одним полком. Нет, я верю еще и в то, что нас просто выпустят, не тронув, не расстреляв…
13 августа. Путь к Самарканду
НА КАВКАЗ
…Что-то ждет нас на Кавказе?
Откомандирован я в распоряжение РВС IX Армии, стоящей в Екатеринодаре. Желательно поработать на поприще литературном, может быть, буду работать в газете.
Все мне советуют обратить побольше внимания на свой литературный дар и принять все меры к его развитию и выявлению вовне. Да я и сам так думаю. Теперь я поглощен обдумыванием месяц тому назад задуманной пьесы под названием «Коммунисты»*. Общие контуры мне уже ясны, герои налицо, направление и смысл продуманы, внешнюю декоративную сторону также представляю: в форму надо влить содержание. К этому еще не приступил. Итак, я должен работать в области творчества, об этом думаю все последнее время.
26 сентября
НА КУБАНИ
Постепенно вхожу в курс кубанской действительности. Работой Поарма* завален по горло. Лекции пока не читаю, начну через неделю. Чувствую слабую подготовленность, знаний мало.
Я здесь почти совсем неизвестен, популярности и веса имею мало. Приобрету, знаю, что все это будет, как только размахнусь пошире с выступлениями. Без авторитета, популярности и веса работать невесело. Честолюбие, по-видимому, прогрессивно растет.
Недавно Главком прислал телеграмму для широкого оповещения по частям Кавказского фронта. Там отдается благодарность Ковтюху и мне за десантную операцию в тылу у неприятеля. Я был польщен и радостно показывал телеграмму близким сотрудникам — в этом было нечто ребяческое, хотя себя не корю и не виню. «Коммунистов» не пишу, что-то мало верю, что они выйдут пригодными для сцены. Жажду славы, но робею со своими начинаниями: мал багаж.
27 декабря
…Я несомненно буду писать, несомненно… Только я чувствую некоторое затруднение, я не знаю — какую мне область избрать: ведь если взять научную публицистику — для этого надо много знать и хорошо знать, а я — что я знаю?
Если избрать стихи, рассказы — не измельчаю ли я здесь, не имея подлинного, яркого и большого таланта: ведь художнику нужен очень и очень большой талант, если только он не хочет примелькаться и быстро надоесть своими бесцветными произведениями!
