Младший Прозоровский бросился с саблей навстречу им, но тотчас был убит наповал выстрелом в лицо.
Дворяне и приказные бросились наутек; небольшая группа сплотилась вокруг воеводы — отбивались.
— В кремль!— велел воевода.— В кремль пробивайтесь!
Тут его ударом копья в живот свалил Иван Красулин.
На Ивана кинулись было, но казаки быстро взяли его в свои ряды и потеснили приказных, и верных дворян, и стрельцов. И прибывало их, казаков, все больше и больше.
В свалке не заметили, как верный старый холоп поднял воеводу и унес.
Уже немного оставалось дворян, и стрельцов, и боярских детей, когда появился Степан. Он прихрамывал.
— В кремль!— тоже велел он.— Скорей, пока там не закрылись! Иван, останься — добей этих. В кремль! К утру его надо взять!
Стреляли по всему городу. Бой длился всю ночь. Кое-где занялись пожары.
Воеводу положили на ковер в соборной церкви в кремле. Он стонал.
Фрол Дура, пятидесятник конных стрельцов, стал в дверях храма с готовностью умереть, но не пустить казаков.
Прибежал митрополит. Склонился над воеводой, заплакал.
— Причаститься бы,— простонал воевода.— Все, святой отец. Одолел вор...
— Причащу, причащу, батюшка ты мой,— плакал митрополит.— Не вор одолел, изменники наши одолели. За грехи наши наказывает нас господь. За прегрешения наши. Измена кругом.
Начали сбегаться в храм приказные, стрелецкие начальники, купцы, дворяне, дети боярские, матери с детьми, девицы, дрожавшие за свою честь. Молились.
Двери храма были затворены еще железной решеткой. Храбрый Фрол стоял у входа с большим ножом.
Еще вбежали несколько дворян — последние.
— Вошли... Через Житный и Пречистенские ворота... Пречистенские вырубили. Все посадские к вору перекинулись, стрельцы...
В дверь (деревянную) забарабанили снаружи. Потом стали бить чем-то тяжелым, наверно бревном. Дверь затрещала и рухнула. Теперь сдерживала только решетка. Через решетку стали стрелять.
Одна пуля попала в ребенка на руках у матери. Мать завыла. Ужас смертный охватил осажденных.
Решетка подалась под ударами. Упала.
Фрола изрубили.
Воеводу подняли, вынесли из храма и положили на землю под колокольней. Дворян, купцов, стрельцов — всех, кроме женщин, вязали, выводили из храма и сажали рядком под колокольню.
Светало. Бой утихал. Только в отдельных местах еще слышались стрельба и крики.
С зарей появился Степан. Стремительно прошел к колокольне, остановился над лежащим воеводой... Он (Степан) был грязный, без шапки, кафтан в нескольких местах прожжен. Злой и возбужденный — глаза блестят.
Суд не сулил пощады.
— Здоров, боярин!— сказал.
Прозоровский глянул на него снизу, стиснул зубы от ненависти и боли, отвернулся.
— Тебе передавали, что я приду? Вот я пришел. Как поживает шуба моя? Как здоровье сынка моего, Макси?
Из храма вышел митрополит.
— Атаман, пожалей ранетова...
— Убрать!— велел Степан.
Митрополита взяли под руки и увели в храм.
— Разбойники!— крикнул он.— Как смеете вы касаться меня!
— Иди, отче, не блажи. Не до тебя.
— Принесите боярину шубу,— велел Степан.— Ему холодно. Знобит.
Побежали за шубой.
Огромная толпа астраханцев, затаив дыхание, следила за атаманом. Вот она, жуткая и желанная минута расплаты! Вот он, суд беспощадный.
И Разин был бы не Разин, если бы сейчас хоть на мгновение задумался — как решать судьбу ненавистного воеводы.
Принесли шубу (ту самую, которую выклянчил воевода) .
— Стань, боярин...— Степан помог Прозоровскому подняться.— От так... От какие мы хорошие, послушные. Болит? Болит брюхо у нашего боярина. Это ж кто же ширнул нашему боярину в брюхо-то? Ай-яй... Надевай-ка, боярин, шубу. Вот какие мы нарядные стали! Вот какие мы славные!.. Ну-ка, пойдем со мной, боярин. Пойдем мы с тобой высоко-высоко! Ну-ка, ножкой — раз!.. Пошли мы с боярином...
Степан повел Прозоровского на колокольню. Огромная толпа в полной тишине следила — медленно поднимала глаза выше и выше...
Степан и воевода показались наверху. Постояли немного, глядя на народ. Потом Степан сказал что-то на ухо воеводе, похоже, спросил. Тот покачал головой. Степан плечом толкнул его вниз.
Воевода грянул оземь и не копнулся.
Начался короткий суд над «лучшими» людьми города: дворянами, купцами, стрелецкими начальниками, приказными.
Степан шел вдоль ряда сидящих, спрашивал:
— Кто?
— Тарасов Лука, подьячий приказ…
Степан делал жест рукой — рубить. Следовавшие за ним казаки рубили.
— Кто?
— Сукманов Иван Семенов, гостем во граде...
Жест рукой. Сзади короткий, смачный удар с придыхом.
— Кто?
— Батюшка, не губи!...
— Кто?
— Сын боярский...
— Кх-эк!..
— Кто?
— Не скажу, вор, душегубец, раз...
— Ыык!
— Кто?
— Подневольный, батюшка. Крестьянин, с Самары, с приказу, с гумагами послан...
— Врет!— крикнули из толпы.— С Самары, только не крестьянин, а с приказу и суды в приказ послан...
— Кх-эк!..
Некоторых Степан узнавал.
— А-а! Подьячий! А зовут как, забыл...
— Алексей Алексеев, батюшка...
— За ребро, на крюк.
— Батюшка!.. Атаман, вечно богу молить буду и за детей...
Подьячего уволокли.
Еще одного узнал атаман — персидского князька, брата юной персиянки, бывшей наложницы своей.
— Князь?.. Засиделся ты здесь.— Жест рукой.
Удар сзади.
— Кто?..
У ног Степана, обгоняя его, заструился резвый ручеек крови.
— Где хоронить, батька?— спросили Степана.
— В монастыре. Всех — в одну братскую...
— И воеводу?
— Всех.
На площадь перед приказной палатой сносили всякого рода «дела», списки, выписи, грамоты... Еще один суд — над бумагами.
— Вали!.. В гробину их...— Степан успел хватить где-то зелена вина и был в том самом состоянии, когда никто не знал, что сделает он в следующую минуту.
— Все, батька!
— Запаляй!
Костер запылал.
— Звони!— заорал Степан.— Во все колокола!.. Весело, чтоб плясать можно. Бего-ом! Зарублю, черти!..
Зазвонили с одной колокольни, с другой, с третьей... Скоро все звонницы кремля вызванивали нечто веселое, игривое...
Степан сорвал шапку, хлопнул оземь и пошел с приплясом вокруг костра.
— Ходи!— заорал.
К нему подстраивались сзади казаки и тоже плясали: притоптывали, подбоченившись, приседали и «ухали» по-бабьи. Подбегали из толпы астраханцы, кто посмелей, тоже плясали.
— Ходи!— кричал Степан. Сам он «ходил» серьезно, вколачивал одной ногой... Странная торжественность была на его лице — какая-то болезненная, точно он после мучительного, долгого заточения глядел на солнце.
Плясали: Ус, Мишка Ярославов, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, дед Любим, Сенька Резаный, татарчонок, Шелудяк, Фрол Разин, Кондрат — все. Свистели, ухали.
Видно, жила еще в крови этих людей, горела языческая искорка — это был, конечно, праздник. Сожжение самого отвратительного, ненавистного, злого идола — бумаг.
Прибежал откуда-то Матвей.
— Ходи!.. Покажь ухватку, Рязань косопузая.
Матвей с удовольствием пошел, смешно семеня ногами.
Костер догорел.
Догадливый Иван Красулин катил на круг бочку с вином.
— Эге!.. Добре!— похвалил Степан.— Выпьемте, ка-заченьки!
Выбили в бочке дно; подходили, черпали чем попало — пили.
Астраханцы завистливо ухмылялись.
— Всем вина!— велел Степан.— Что ж вы стоите? А ну, в подвалы! Все забирайте! Дуваньте поровну, не обижайте друг дружку! Кого обидют, мне сказывайте!
— Дай дороги, черти дремучие!— раздался вдруг чей-то звонкий, веселый голос. Народ расступился, но все еще никого не видно.— Шире грязь — назем плывет!— звенел все тот же голос, а никого не видно.
И вдруг увидели: по узкому проходу, образовавшемуся в толпе, прыгает, опираясь руками о землю, человек. Веселый молодой парень, крепкий и красивый, с глазами небесного цвета. Ноги у него есть, но высохшие, маленькие.
— Атаман!.. Рассуди меня, батюшка, с митрополитом.
— Ты кто?
— Алешка Сокол. Богомаз.
— Так. Чего ж митрополит?
— Иконки мои не берет!— Алешка стал доставать из-за пазухи иконки в ладонь величиной.
Степан взял одну, посмотрел.
— Не велит покупать у меня!
— Пошто?
— А спроси его? Кто там?— Алешка показал снизу на иконку, которую Степан держал в руках.
— Где?
— На иконке.
— Тут?.. Не знаю.
— Исус! Вот. Так он говорит: нехороший у тебя Исус!
— Чем жа он нехороший? Исус как Исус...
— Во! Он, говорит, недобрый у тебя. Вели ему, батюшка, покупать у меня. Мне исть нечего.
Матвей взял у Алешки иконку, тоже стал разглядывать. Усмехнулся.
