Бокарев потряс головой:
— Каких нейтронов?
Старик поднял руки и приставил растопыренные ладони к голове; получилось — у него лопухами выросли огромные уши. Но вот он зашевелил пальцами и задвигал руками так, что стало походить, будто из головы его волнисто вырастают рога.
Чуть не ткнув Бокарева, отпрянувшего затылком к окну, пальцами в глаза, он шепотом спросил:
— Понял?
— Надысь, понял, — хмыкнул Бокарев.
— То-то и оно... Но ты вот, Серега, так и не ответил мне, почем за такую, к примеру, книгу, как я показывал, плотят?
— Репей ты, дед, честное слово. И любишь, заметил я, голову людям морочить. Ну, тысяч двадцать — двадцать пять, а может быть, и побольше...
— О-о! То дело!
Старик суетливо заегозил на лавке и вскоре плюхнулся на четвереньки, полез за палкой под лестницу, приговаривая:
— Заметил я, друг Серега, ты чтой-то плохо слушал меня сегодня. А я меж тем очень красиво, образно настучал за ночь на ундервуде. Все о Митьке, как ты и просил. Пойдем, опять почитаю.
— Лепить же мне надо, — попытался увильнуть Бокарев.
— Опосля полепишь. Работа у тебя пока не спешная. До лета надыть еще дожить. Ну, ты и в образ, по правде сказать, совсем даже еще не вошел. Подскажу я тебе потом кой-чего, тогда и войдешь — раз навсегда и совсем.
Палка очень резко затарахтела за ним по ступенькам.
Усевшись на стул у машинки, старик взволнованно произнес:
— Послушай вот, послушай...
Торопливо зашелестел страницами, отыскал нужные.
«Эгей, братцы, по коням!» Конь с розовой гривой, громко екая селезенкой, вымахал на вершину горы и встал там со всадником под разлапистые ели да сосны... Вон он скакует, казак-жандарм с толстой харей. Евоный конь по ветру хвост распустил. Рубать его, братцы, надоть».
Старик с трудом отлепил зачарованный взгляд от бумаги и пояснил:
— Это Митька на коне с розовой гривой так шустро на гору вымахал. Красиво, правда? Дальше все про него пойдет. Послушай дальнейшее...
«Не надо, Митька, — предостерегал я брата любимого, — счас за казаками гнаться. Наугад попадем в ихнюю стаю-засаду». Не послушал меня Митька. Попали конники в хитроумную ловушку казачью. Сами рубились лихо, да силы неравные, многие зазря полегли...»
— Ты на горе тогда с ним был? — спросил Бокарев.
Старик неопределенно мотнул головой:
— Близко к тому, но нет... Художественный это вымысел, для большей правды. Но я ему говорил. Вот здеся. Митька согласен со мной был.
— Где — здеся? У горы, в селе?
— Вот ты, Серега, к примеру, какой непонятливый. Да здеся. Вот здесь, — старик ткнул указательным пальцем себе под ноги, потом показал на аккуратно застланную кровать. — Сказано — здесь.
Голова у Бокарева пошла кругом.
— Как здесь? Когда? Ты что темнишь?
— Вот, Серега. Ну и Серега... Неужто воображаешь, что я глупее тебя — ничего совсем ужо и не помню. Я все помню. Когда Митька больной лежал на этой кровати, то мы с ним дни и ночи напролет беседы длинные вели. Он со мной тут почти завсегда соглашался, от моих речей в евоной голове шла переоценка неких событий всенародно-исторического значения...
— Как вы могли беседы вести, когда он лежал парализованный и совсем не говорил?
— А разве это помеха? Я говорил, а он моргал. Раз моргнет — значит, да. Два моргнет — значит, нет. Последние годы он все по разу моргал. А опосля и совсем не моргал, выходит, значит, глубоко задумывался над моими словами, — старик скорбно покачал головой. — Надоть честно признаться, у нас с Митькой некие разногласия существовали. На идейной почве. По вопросу народнохозяйственному. Митька, видишь ли, в молодости наганом все больше помахивать любил, чем головой работать. Это он здеся вот ужо остепенился. А когда вся заварушка пошла, комбеды, опять-таки ж беды, отдай коня или другого какого живота, к примеру вола работящего, так у него в голове от успехов образовалось некое головокружение...
Бокарев усмехнулся:
— Признайся-ка, дед, ты небось кулаком был?
Старик от нелепости его слов даже засмеялся:
— Окстись, Серега. Ни в жисть я никаким кулаком не бывал, завсегда у меня душа нараспашку. Бери наоборот — любил я очень раскулачивать. Точно что да, — он набычился и зачем-то крепко потер лысину. — Мое — твое, твое, между прочим, тоже мое. Об этом я и Митьке завсегда толковал. Отдай твое — все и будет мое... Он не сразу поверил, а только когда у него головокружение проходить начало...
На щеки, потом на лоб старика наползла бледность. Только нос его какое-то время краснел. Согнув спину, старик стал клониться к полу, опустил меж колен руки и забормотал:
— Однако же, Митя, если обмозговать как и есть исторически, то во многом сейчас жизнь вошла в мое русло. И где мясо в городе взять? Опять-таки и почем оно на базаре? То-то и оно... Ценят, Митя, труд подвижников... Опосля ты и сам, надыть, все понял, потому, выходит, совсем и не моргал последние свои годочки...
Бокарев ощутил в висках сильные толчки крови.
«Опять на него накатилось», — подумал он.
Решив отвлечь старика, он громко сказал:
— Перестань, дед, шептаться.
Старик вяло приподнял голову и посмотрел на него затуманенным, совсем каким-то потусторонним взглядом, потом вздохнул:
— Ох-ха-ха, хахашеньки...
И вдруг неожиданно четко провозгласил:
— Сначала были деньги!
— Что такое? — оторопел Бокарев.
— А то, Серега, что читал я сагу в стихах лесенкой вниз, так черт там один с рожками говорил вполне справедливо: сначала были деньги. На их и построили всю вселенную, — он распростер ввысь руки и стал сжимать и разжимать пальцы так быстро, будто хватал, щупал звезды. — Не так, что ли, скажешь? Да без денег не то что вселенную, худой сарай не построишь. — Он уставился на Бокарева остановившимся взглядом: — Уразумел?
Бокарева окончательно поразила какая-то всеядная нахватанность старика, он зябко повел плечами и подумал: «И правда, живем мы в век сплошного потока информации».
— Но вот вопросик: а может, вначале огород был? А то откуда же деньги взялись? — бодро продолжал между тем старик. — Но и встречный вопросик: ежели нет денег, то где взять семена на огород? За-да-чка... Но выход есть: в колхозе-совхозе ихнем экспроприировать надоть.
Бокарев слегка повеселел:
— Украсть, да?
— Лучше так сделать, как учил председатель присяжных поверенных — чтобы сами тебе привезли на блюдечке семена эти, увязанные в голубую косыночку. — Он задумался и долго сидел молча. — Вопросик этот, конечно, сложный. Нелегко задачку решить, — наконец вздохнул он. — Завсегда риск имеется, что тебя не поймут. Случай у меня, Серега, в жизни был. Стал я как-то в су... ну, единым словом, в одном общественном месте объяснять про спиральку одну, про веревочку и про острый дефицит, а мне человек там один говорил: ты де-ма-гог. «И что же тут плохого?» — это я спросил. Ужель не знаю, кто такой Демагог. Философ древний. А разве за то, что ты философ, в тюрьму сажать можно? Думал, поймет тот человек, кто прав. А он мне, гад ползучий, на всю катушку вкатил...
— Ой, де-ед... — изумился Бокарев. — Открытие для меня...
— Не встревай. Открытие потом будет. Но сначала я тебе еще подкину вопросик: у буржуев да богатеев мы богатства для кого отбирали?
Бокарев махнул рукой:
— Пошел ты, дед, к лешему.
— Ты, Серега, по существу отвечай, а не ругайся. Ругаться и я могу, так загну, что тебя как ветром из мезонина выметет. Так для кого? Для народа. Верно?
— Верно, дед. Верно.
— Во-о... Понял? Для на-ро-да. Когда я Митьке так сказал, он всего раз и моргнул: выходит — согласился. Значит, Митя, все, что у нас есть, принадлежит народу. Он опять раз моргнул. Значит, что да сказал.
— А я бы и глазом не моргнул на твои вопросы дурацкие. Лучше подробней расскажи про тот случай в жизни, очень, знаешь ли, любопытно...
— Опосля Митька тоже моргать перестал. Но по другому поводу. А я есть кто, Митя? Я тоже народ, да? Он раз моргнул. А коль я народ, — старик быстро выкинул вперед руки, что-то цепко ухватил в воздухе и громко заржал, как ломовой конь, увидевший овес в кормушке, — то все окрест мое!
— О-о, вывернул... — восхитился Бокарев.
— И решена задачка. Дважды два, выходит, пять. Как я доказал это Митьке, так он, как и ты, только глаза широко открыл и уже не моргал совсем до конца.
Они посидели, молча уставившись друг на друга, потом Бокарев осторожно напомнил:
— Про случай-то в жизни не забывай. Расскажи.
Но старик опять совсем ушел в себя. Старым, жалким, совсем усохшим сидел он на стуле, тер лоб ладонью и так его морщил, будто что-то мучительно пытался вспомнить и не мог.
Старик вдруг повалился боком со стула, плюхнулся на пол, на четвереньки и пополз к выходу, жалуясь по пути угасающим голосом вконец немощного человека:
— Ой, Серега, ты Серега, пристал ты сегодня ко мне с вопросами. А об чем спрашивал, совсем и не помню. Кто что говорил? Что Митька? Что я? Что тот судья? А главное: где, когда, откель и сколько?
