— Зыков, — говорю, — хватит трепаться! Вставай!..
Но тут над самой моей головой:
— Стой! Руки кверху!
Поднимаю я эту свою чумовую голову и вижу…
Мать честная! Вижу на мятых солдатских фуражках красные красноармейские звезды.
Сел я тогда, как помню, в самую пыль, где Зыков лежал, и говорю.
— Товарищи! — говорю. — Что же это? Зачем? Ведь вы же, — я говорю, — своего убили!
— Брось, — говорят. — Не вкручивай. У наших погоны не блестят.
— Да мало ли, — я говорю, — что погоны! Он все-таки свой! Он, — говорю, — наш!
— Верно, — говорят. — Это ты правду сказал, что ваш…
А ихний взводный командир, такой чубастый парнишка, смеется и говорит.
— Эва, — говорит, — эполеты-то — с мясом вырвал. Сдрейфил, белобандит?
— Сам ты бандит, — говорю. — я тебе, знаешь, — за оскорбление…
Я задохнулся даже. «Что, — думаю, — за черт? К своим попал, а так встречают».
Я говорю:
— Я тебе зубы пересчитаю.
Он говорит:
— Ладно. После посчитаемся. Товарищи, — командует, — убитого обыскать, а этого счетовода гони в Бандурово до комиссара.
Я тут только и понял.
— Вы что, — говорю, — думаете, я — белый?
— Нет, — говорит, — ты, пожалуй, серо-буро-малиновый.
А Зыков по-прежнему все лежит в пыли. Его поворачивают на спину, на бок и шарят во всех карманах. Говорят:
— Еще дышит.
— Ладно, — говорит взводный. — Пускай подышит. Погода сегодня чудная.
Вынимают тогда из кармана Зыкова бумажки. Читают:
«Василий Семенович Зыков, первого эскадрона добровольческой казачьей дивизии генерала Мамонтова рядовой».
— Н-да, — говорит взводный. — Это наш. Это по всему видно, что наш. А ну, — говорит, — на коня, хлопцы!
А мне говорит:
— А ну, солдат… Вперед — за бога, царя и отечество!
— Ну нет, — говорю. — Я не оставлю своего товарища. Берите его с собой. Слышите?
— Извиняемся, — отвечают. — У нас катафалка с собой не захвачено.
— Я, — говорю, — не пойду без него.
— Не пойдешь? Верно? Не шутишь? Ну, если так, то бери его сам. Неси на закукорках. Согласен?
А я — что вы думаете? Я понатужился, сграбил Зыкова в охапку и положил на плечо. Ну, тяжело, конечно, а все-таки я не упал и Зыкова не уронил и стою на своих ногах.
Ну, тут мы поехали.
Спереди едут двое на дозоре, слева еще один, справа еще один, сзади взводный на белой лошади, а посредине Зыков на мне. Конечно, ноги у меня неподкованные, и шибко бежать я не в силах. Тем более, что мозоли, спина… Сами знаете. Я не особенно шибко иду. И невесело.
Иду я, как пьяный. Глаза закрываются, ноги шатаются… И все время, тем более, на коней натыкаюсь. Все время меня окрикивают:
— Эй! Беляк! Лошадей не пугай… Чучело!
Я говорю:
— Извиняюсь. Нечаянно.
И дальше иду. Мне, понимаете, все равно, что кричат. Мне не жалко. Такая в башке чепуха, что и думать не хочется.
Думаю только, что чепуха. Чепуха такая, что ужас! Ужас, какая чепуха! Ведь это представить надо: буденновец к Буденному в плен попал!
А все-таки мне спокойнее.
Свои ведь, черт подери! Ведь свои все-таки, со звездочками. Разве я надеялся, что увижу своих, со звездочками? Нет, никогда не надеялся.
А сбоку копыта стучат. И в голове стучит. И на плече Зыков поминутно вздрагивает.
«Ах, — думаю, — бедняга Зыков! Погиб ты, — думаю, — не за медную пуговицу. И не увидал ты мечту своей жизни, товарища Буденного».
Но я не могу. Я чуть не падаю. Чуть под копыта не попадаю.
Слышу — сбоку смеются:
— Эх, солдат! Мало ты каши ел. Видно, белая каша не очень-то жирная. А?
А я и сказать ничего не могу. Даже выругаться как следует не могу. Я прямо падаю.
Тогда говорит кто-то сбоку:
— Давай, — говорит, — солдат, клади свово друга моему коню на загривок.
Я положил. Я, помню, «спасибо» сказал и взвалил своего бедного Зыкова на теплую лошадиную шею. Ну, он повис и руки свесил. А я дальше пошел.
Уже темно стало. Уж звезды наверху замигали, когда мы въехали в село Бандурово, Марьевской волости, Луганского уезда.
И помню, что мы на каком-то дворе долго чего-то ждали. Тут часовые стоят, тут Зыков лежит на земле у колодца, а я на корточках рядом сижу и плачу.
Может быть, у меня нервы расстроились, может быть, я устал, но мне тяжело было, товарищи, смотреть, как помирает мой друг.
Он дышал еще. Но так, знаете, — невесело и нечасто. Вздохнет, замычит, головой поерзает — и снова молчит. И кровь уже не идет с виска. А это — худо.
Я говорю:
— Зыков!
А он молчит. И глаз не открывает. И ушами не шевелит.
Я говорю:
— Зыков!.. Да брось!.. Не журысь! — говорю. — Все ладно будет. Ошибка ведь вышла. Ведь это наши, буденновцы, — говорю, — со звездочками. Завтра мы, — говорю, — Зыков, сами наденем звездочки и пойдем до Буденного знакомиться. Вот я тогда и скажу: «Товарищ Буденный, позвольте вам познакомить мово друга Василия Семеновича Зыкова. Он — первый герой на нашем земном шаре…» Зыков, ты слышишь? А Буденный тебе ответит: «Да, — скажет, — хороший ты парень и вид у тебя боевой, но только служить тебе не у белой сволочи, не у Деникина, а в особом отряде товарища Заварухина». И пошлет тебя к нам в часть. Ты хочешь, — говорю, — Зыков, к нам в часть?
Чепуху, конечно, я говорю, потому что Зыков не слышит, молчит и лежит у колодца, как дерево.
Тут отворяются двери, и из дому кричат:
— Пленных!
Это я-то пленный!.. Подумайте только: буденновец к Буденному в плен попал!
Ну, вводят меня в избу. В избе, понятно, и хлебом, и щами, и керосином воняет, под иконами стол стоит, на столе — молока кувшин и английский маузер. А за столом сидит молодой парень в кавказской рубахе. И другой рядом с ним — в кепке. И еще, с бородой — у окна. И еще какие-то — я не помню.
— А ну, — говорят, — ходи, голубчик, сюда, поближе.
Зыкова кладут на лавку, а я подхожу к столу.
Все они разглядывают меня, как будто я не человек, а чудо. Потом они начинают писать акт.
— Фамилия? — спрашивают.
Я говорю:
— Трофимов Петр Васильевич.
— Чего? — говорят.
Я говорю:
— Я не могу вам громко отвечать, у меня горло чернилами смазано.
— Фу, — говорят, — чумовой!
Я говорю:
— Что?
Они говорят:
— Рядовой?
— Да, — говорю, — особого отряда товарища Заварухина боец.
— Как! — говорит парень, который в кавказской рубахе. — Ты заварухинец?
— Ну конечно, — говорю.
— Что за чепуха! Товарищи, где вы его взяли?
А те говорят:
— Заливает, товарищ комиссар. С мамонтовской дивизии чистокровный разведчик. Вот документики.
И кладут перед ним на стол зыковский военный билет.
Я говорю:
— Ну так что ж? Это — Зыков. Он беглый мамонтовец. Это верно. А я — Заварухина боец. Я вез, — говорю, — секретный пакет к товарищу Буденному.
— На чем это, — спрашивают, — вез?
— На Негре, — говорю.
— На каком негре? Ты, — говорят, — голубок, не в Африке. Ты, голубок, в Российской республике.
— Да, — говорю, — я знаю, что я в Российской республике. Но Негр — это лошадь.
— Да? А где же она, твоя лошадь?
— Потонула, — говорю.
— Это лошадь-то потонула?
— Да, — говорю, — представьте себе… Затянул чересчур подпругу, ну, с ней в воде худо стало.
— Вот, — говорят, — чудеса какие! Ну, а пакет-то твой где?
— Ну где? — говорю. Обозлился я, помню, страшно. — Где? — говорю. — Съел!
Как загогочут:
— Хо-хо-хо!
Не верят, понимаете… Ни одному моему слову не верят. Думают, я треплюсь.
Я говорю:
— Вот у меня и спина вся исстегана. Видите? Что, я сам себя, что ли, шомполами отхлестал?
И тут я задрал рубаху и показал. И тому, который в кавказской рубахе, и тому, который в кепке, и тому, который стоял у окна, с бородой.
У окна, с бородой, говорит:
— Это да. Это так невозможно себя самого исхлестать. Это верно. Вон ведь как, черти, излупцевали! Кто это тебя так?
Я говорю:
— Мамонтовские казачишки.
— А, — говорят. — Что же с ним делать? Может быть, он и верно наш. Кто его знает… Документы у тебя есть?
Я говорю:
— Нету. Все съел. Вы, — говорю, — самое лучшее, телеграмму пошлите к товарищу Заварухину. Он вам ответит.
— Эвона, — говорят, — от Заварухина три дни известий нету. Где он и что с ним — аллах ведает.
— А я, — говорю, — знаю, где он и что с ним. Я товарищу Буденному от него все сведения везу. Пустите меня, — говорю, — пожалуйста, я дальше поеду.
— Ну как? — говорят одни.
— А что? — говорят другие.
И вижу — плечами пожимают и руками вот этак делают. Отпустят, вижу. Ей-богу, отпустят.
Но тут, понимаете, снова случилось приключение.
Вдруг, вы представьте, за окном во дворе какой-то начался шум. Какой-то послышался голос. Какое-то даже пение послышалось. И мне почему-то сразу стало невесело. У меня какое-то вроде предчувствие появилось. Мне худо стало.
