— Куда я попал?! Это не моя квартира! Хоть режьте меня, хоть убейте — ничего не могу понять!
Он снова потянулся к шляпе, надел ее и, разыгрывая крайнее смущение, попятился к двери.
— Простите меня, пожалуйста, — извинился он. — Я заблудился… Вы не знаете, где в этом доме квартира товарища Беседина?
У него это здорово получилось. Дашенька, конечно, понимала, что он шутит, и ей самой вдруг захотелось включиться в эту игру. Она схватила Беседина за руку, делая вид, что задерживает его.
— Вы не заблудились, Илья Семеныч, — засмеялась она. — Это ваша квартира!
— Моя? — Илья продолжал играть. — А где же куча мусора, которая была вот в этом углу? А где же грязь, где весь хлам, который копился тут целыми месяцами?.. Не-ет, вы меня не обманете, девушка, не проведете. Я свой свинюшник знаю как пять пальцев…
Дашенька никогда не видела Илью Семеныча таким веселым и оживленным. Он казался ей сейчас мальчишкой, который умеет дурачиться, и с ним ей было хорошо и просто. Так хорошо и просто, что лучше и не надо. А онато, ненормальная, испугалась, будто Илья Семеныч может сделать что-нибудь плохое…
Вдруг Илья схватился за голову, почти простонал:
— Ай-яй-яй, какой же я стал рассеянный. Совсем потерял память. Да ведь это же моя сестренка Дашенька, как я мог ее не узнать! Ходил ведь по магазинам, выбирал для нее подарок, а увидел — и не узнал. Ну и ну!
Он быстро развязал сверток и извлек отрез крепдешина голубого цвета. Не давая Дашеньке опомниться, Илья набросил этот отрез ей на плечи и всплеснул руками от восторга.
— Вот так да-а! Видал красивых девушек, но таких, как моя сестренка, встречать не приходилось! Посмотри на себя в зеркало, Дашенька! Что скажешь?
Дашенька была Ошеломлена. Никогда еще у нее не было такого красивого отреза. И все это благодаря Илье Семенычу, который так ласково назвал ее сестренкой.
Без всякого перехода Илья сказал:
— Знаешь, я голодный как волк. Давай состряпаем ужин? Вдвоем! Хорошо?..
Они придвинули стол к дивану и сели рядом. В углу комнаты, на тумбочке, стояла деревянная избушка, из окон которой просачивался слабый свет.
— Так уютнее, — сказал Илья.
Дашенька не возражала. Так было действительно уютнее. А когда она выпила чашку густого сладкого вина, ей совсем стало хорошо. Прошла та постоянная скованность, что всегда ее угнетала.
— Теперь ты не боишься меня? — неожиданно спросил Беседин.
Она качнула головой. Нет, она его не боялась. Чего бояться? Вот он положил руку на ее плечо, придвинулся к ней еще ближе. А вдруг он и вправду полюбит ее, как сестру? У него сильная рука, он вообще очень сильный, он всегда защитит ее от всех бед. С ним она ничего не страшилась бы…
— Выпьем еще, сестренка, — сказал Илья.
— Выпьем.
Она подумала, что хорошо бы пожить вот в такой деревянной избушке, как та, что стоит на тумбочке. Вдвоем с Ильей Семенычем. Он приходил бы домой и говорил: «Здравствуй, сестренка…» Какое бы это было счастье!
Илья поставил чашку на стол и откинулся на спинку дивана. Наверное, он просто забыл, что держит Дашеньку за плечо, поэтому и увлек ее за собой. Получилось как-то так, что ей пришлось взобраться на диван с ногами. Она снова хотела сесть, но Илья не отпускал ее.
Ему вдруг показалось, что в эту минуту от него уходит то чувство одиночества, которое в последнее время его угнетало. Илья был слишком горд, чтобы показывать это чувство на людях, но и постоянно носить в себе такую тяжесть было нестерпимо. Сейчас в нем шевельнулось что-то похожее на благодарность к Дашеньке.
Илья и видел, и чувствовал: от своей бескорыстной любви девушка ничего не ждет. Она просто любит — и все. Хотя и знает, наверное, что надеяться не на что. Именно такие, как она, всегда преданы до конца, всегда пойдут с тобой и в огонь и в воду. И никогда не предадут, что бы ни случилось…
Он осторожно повернул ее голову к себе, внимательно, точно вот теперь только и пробудился в нем настоящий интерес к Дашеньке, посмотрел на нее. И спросил:
— Ты любишь меня, Дашенька?
Она не ждала этого вопроса и заметно смутилась. Но не стала прятать от него глаза, ответила искренне и, как показалось Илье, с какой-то внутренней горечью:
— Да, Илья Семеныч. Но…
И умолкла, не договорив. Однако Беседин понял, что она хотела сказать. Разве, мол, это имеет какое-нибудь значение? Разве, мол, она не понимает, что Илье Семенычу не нужна ее любовь?
«Чистая ты душа», — неожиданно подумал Илья. И еще подумал: «А ведь можно и наплевать на то, что о Дашеньке говорят, будто она не совсем здоровый человек. И перестанешь ты, Илья, жить один, как волк, а кое-кто еще и позавидует: вот, дескать, повезло Беседину — эта Дашенька моется на него и живет только тем, что он есть у нее… Не совсем здорова она? Так, может, это потому, что и ей, как ему, холодно от одиночества, а согрей человека — и все повернется по-другому…»
— Отдохни, сестренка, — сказал Илья, — ты ведь очень устала.
Сколько лет прожила она, а никогда еще о ней так никто не заботился. «Отдохни, сестренка…» И говорит это Илья Семеныч не просто так, лишь бы что-нибудь сказать, он действительно хочет, чтобы ей было хорошо. Она это чувствует. Она всегда все чувствует…
Илья склонился к ней и своей щекой прижался к ее щеке. И, кажется, закрыл глаза. Он, конечно, тоже устал, хотя и очень сильный. А тут еще вино… Илья Семеныч, наверное, опьянел, руки его стали непослушными, будто и не его это руки. И весь он стал немножко не таким, каким был несколько минут назад. Правда, ничего грубого в нем нет, он такой же ласковый, но все-таки что-то в нем переменилось… Вот он стал искать ее губы, и всю ее притягивает к себе ближе и ближе. Может быть, надо вскочить и убежать, как там, на реке? Но она не может этого сделать. У нее нет для этого ни сил, ни воли. Ее словно обволок густой туман, в котором утонули и мысли, и чувства…
Потрясенная случившимся, она забилась в угол дивана и сидела там, точно неживая. Как бы она хотела, чтобы все это было неправдой и она могла бы не думать об этом! Разве Илья Семеныч не знает, как ей мучительно трудно о чем-нибудь думать? В висках начинает стучать, боль охватывает весь мозг, и мысли мечутся так, что ни одну из них ни задержать, ни остановить нет никакой возможности. Только-только на чем-то сосредоточишься, как вдруг — толчок, и опять все закружилось, опять хаос. И хочется кричать от своей беспомощности и метаться, как мечутся мысли…
Илья протянул к ней руку, поднял ее голову за подбородок.
— Брось терзаться, Дашенька. Слышишь? Все будет хорошо. Все будет хорошо, понимаешь? — повторил он. — Ты почему молчишь?
Не дождавшись ответа Илья отхлебнул вина. В нем еще бродили те мысли, которые пришли к нему так внезапно, но теперь с каждым мгновением они казались ему все более неестественными и неприемлемыми. Он, Илья Беседин, и Дашенька?
Нет, это не для него. И надо сделать так, чтобы ни одна живая душа не пронюхала о его мимолетной связи с Дашенькой. Упросить ее, чтобы молчала, сказать ей, что виноват, что раскаивается, но по-прежнему будет ей хорошим другом, будет относиться к ней, как к любимой сестренке…
Илья не смотрел на Дашеньку и не видел, что она наблюдает за каждым его движением. И о чем-то думает, напрягая мысль, огромным усилием воли разрывая туман. Когда рассеялись последние клочья, она вдруг с необыкновенной ясностью взглянула и на себя, и на Илью глазами человека, который способен проникнуть в самое сокровенное, в самую глубь души. С ней это бывает: в минуты потрясений к ней неожиданно приходит какая-то особая прозорливость, и тогда она все видит и понимает так, как не дано видеть и понимать другому человеку…
Она встала и молча набросила свой старенький плащик. Потом поправила волосы и так же молча пошла к двери, переступив через валявшийся на полу подарок Беседина.
Илья, ничего не понимая, вскочил, загородил ей дорогу:
— Ты куда, Дашенька?
— Пустите меня, Илья Семеныч, — сказала она.
Беседин заглянул ей в глаза и удивился — такими они были ясными и строгими в одно и то же время. Он даже растерялся и смутился от неожиданности. Но все же сказал:
— Я хочу попросить тебя, Дашенька…
Она улыбнулась.
— Не надо ни о чем просить, Илья Семеныч, я все понимаю. Я буду молчать, и вы ничего не бойтесь…
1
Полянке часто снился один и тот же сон. Будто она, легко различая знакомую тропку, идет по тайге со своим старым ружьишком, как вдруг тропка исчезает, и сразу — непролазная чащоба, поваленные бурей деревья и такой мрак, что в двух шагах ничего не разглядеть. Мрак и глухая таежная тишина. Страх вползает в сердце, Полянка хочет бежать назад, но позади нее — тот же мрак и та же чащоба.
