Усадив старика, хозяин кабинета доброжелательно спросил, кто он такой и с какой целью пришел.
Опасаясь, что главный начальник не поймет его, Аханя старался говорить медленно, старательно выговаривая наиболее трудные русские слова.
Выслушав старика, мужчина в очках сокрушенно покачал головой, повздыхал и, задав для приличия несколько отвлеченных вопросов, вежливо вывел его в коридор. Опять провел мимо широкой мраморной лестницы, мимо строгой женщины, что-то почтительно говорящей в телефонную трубку, вывел его на крыльцо, и, вяло пожав руку, пообещал доложить обо всем главному начальнику Григорию Михайловичу, как только представится такая возможность. Сказав это, мужчина, зябко поведя плечами, скрылся за дверью, точно в мутную воду канул. Аханя недоуменно смотрел на эту тяжелую окованную дверь и, напрягая мысль, пытался понять, что же случилось с ним за этой дверью, и, поняв наконец, опустил голову и тяжко побрел к санитарной машине — маленький тщедушный, беспомощный, а вокруг него и над ним, холодно посверкивая окнами, точно пустыми глазницами, вздымались каменные жилища людей, и город перед ним глухо, угрожающе ворчал, точно потревоженный медведь в тесной берлоге… Аханя шел к нему безоружный.
Лишь в конце марта добрался Родников в бригаду и смог наконец-то вручить своим товарищам те подарки, которые куплены были им в Магадане почти год тому назад.
О страшной болезни Ахани бригада уже знала от каюров, но вслух об этом старались говорить как можно меньше, точно боялись накликать беду, надеясь на лучшее.
«Но что я все каркаю, будто ворон? — спохватился Николай. — Что я все беду-то накликаю? Может, и не рак у него вовсе. Возможно, что все это пустые слухи, сколько уж так бывало!» Николай хватался за эту спасительную мысль, но она ускользала, воображение упорно рисовало ему одну картину мрачней другой.
Перед отъездом на Маякан Родников написал Ахане письмо от имени всей бригады. Он был уверен, что бригада не обидится на него за это самовольство, зато как приятно будет получить Ахане такое письмо! В тот же день Николай отослал Ахане и посылку: черные шевиотовые брюки, серую рубашку, голубой свитер и пару шерстяных носков.
Имя Ахани упоминалось на дню по нескольку раз, иначе и быть не могло. Почти все важные события в бригаде были прямо или косвенно связаны с ним, и люди произносили это имя таким тоном, словно старый оленевод сидел тут же. В стаде бегали те олени, которых Аханя обучил под верховую езду, рядом с палаткой стояли нарты, сделанные руками Ахани, на нартах лежала его упряжь, его мауты, его лыжи, которые продолжали служить людям, но главное — живы были сами люди, с которыми он работал, с кем делился своим опытом, кому благодушно отдавал все свои лучшие чувства, всю свою доброту.
Долганов обрадовался приезду Родникова, — зима выдалась глубокоснежной, стадо пришлось выпасать на крутых склонах гор, надо было ежедневно подниматься в горы и пригонять стадо к палатке, чтобы продолжить кастрацию, которую не успели сделать в зимние месяцы. Кроме того, надо было срочно готовиться к весенней кочевке на места отела.
Первая половина апреля выдалась пуржистой, снегу еще добавило. В поисках корма исхудавшие олени забирались все выше и выше в гольцы. Вначале Родников, уже отвыкший ходить по крутым горам, сильно уставал и смотрел на Костю и Афоню, бегавших по склонам без видимого напряжения, с завистью, но вскоре втянулся в эту работу и уже ни в чем не уступал товарищам — всякое дело получалось у него сноровисто и ладно.
Бригадир то и дело похваливал его — это льстило ему, но вскоре он заметил, что бригадир хвалит его слишком часто и громко и что похвалы эти не искренни, преднамеренны. Он стал контролировать себя, наблюдая за собой как бы со стороны, и вскоре обнаружил, что он уже совсем не тот, что прежде — год тому назад. Он часто задумывается, бывает рассеян и редко смеется. Долганов приметил это, забеспокоился и вот таким путем пытался расшевелить молодого пастуха, зажечь его своими похвалами. Вероятно, Долганов знал и о чувствах Родникова к Стеше.
Может быть, именно по этой причине, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, бригадир давал ему самые сложные, самые трудные поручения, и он выполнял их с удовольствием. Это действительно отвлекало его днем, но по вечерам на него опять нападала хандра.
Долганов и тут старался не оставить его без внимания: он вдруг стал необыкновенно любознательным, то и дело задавал самые неожиданные вопросы: отчего Земля круглая и почему вращается вокруг солнца, словно привязанная к нему, почему у мужчин растет борода, а у женщин не растет, правда ли, что в Индии есть люди, которые спят на острых гвоздях? Отчего вода в речке продолжает течь и зимой, несмотря на морозы, и летом, несмотря на то, что снегу уже нет и нечему таять?
Родников обстоятельно объяснял Долганову происхождение солнечной системы. Рассказывал об индийских йогах и о Мировом океане, не мог лишь объяснить, отчего у мужчин борода, а у женщин нет ее.
— Этого, Михаил, я не знаю, — разводил он руками, — вероятно, в этом есть какой-то большой смысл, в природе ничего без смысла не бывает, не то что в нашем человеческом обществе. Ну, к примеру, давай представим бороду у женщины — борода до пояса, вся грудь в волосах, как бы эта женщина стала кормить ребенка? Надо отгребать бороду в сторону, да и в волосах ребенок будет путаться, — сплошное неудобство, словом! А может, потому, что женщины первобытного племени большую часть своей жизни проводили в темной пещере, где растительность не росла, к тому же они сидели у огня, им и без бороды было жарко — выделывали шкуры, шили, варили, жарко им было, а мужчины целыми днями бродили в поисках добычи, на холоде, вот и выросла у них борода.
— Э-э, чиво ты говоришь? — возражал Долганов. — Совсем неправильно ты говоришь, однако. Я думаю, женское тело потому без волос и бороды, чтобы в темной пещере, когда все лягут спать и костер потухнет, первобытный мужичок смог бы сразу нащупать бабу, а то ведь перепутает, схватит мужика вместо бабы. А так все просто: лапой в темноте хвать-хвать — вот она, борода — это мужик, подальше от него, другого хвать-хвать, волос на груди нету, бороды нету — все ясно: это баба — поближе к ней, поближе…
— О-от придумал Михаил! О-от придумал! — смеялись пастухи, и Родников смеялся, но потом резонно замечал:
— А костер-то в пещере не тушили, сторож возле него круглосуточно дежурил, пещерных медведей отпугивал…
Нет, не удавалось бригадиру отвлечь своего молодого пастуха от грустных каких-то мыслей.
Двадцать восьмого апреля в одиннадцать часов вечера к палатке нежданно-негаданно с лаем и шумом подлетела упряжка. Долганов и Афанасий уже разматывали ремешки на торбасах, готовясь забраться в кукули, Татьяна складывала в ящичек чайную посуду. Родников открыл дневник, собираясь записать впечатления минувшего дня.
Выскочив из палатки, пастухи увидели высокого каюра, привязывающего потяг к дереву. Пассажир копошился над нартой.
— Табаков приехал! — первый разглядел каюра Долганов. — Скребыкина привез. Пастушить к нам, что ли? Вот хорошо бы!
— Точно, Скребыкин, — узнал пассажира и Родников, тотчас вспомнив разговор Скребыкина с председателем. — «Значит, все-таки не захотел Семен работать во втором стаде…»
Привязав потяг, Табаков двинулся к пастухам, в сумерках лицо его расплывалось, но было видно все-таки, что он улыбается во весь рот.
— Ага-а! Повыскакивали! Напугал я вас? Ну, здорово! Ага-а, вот Родникова вижу, вот бригадир, вот Афоня-тихоня, а где остальные? На дежурстве? Это их костер там подмигивает? Ну ладно, пускай на себя пеняют. Ну, здравствуйте! — Табаков явно чем-то возбужден, он по очереди крепко пожимал пастухам руки, не переставая громко говорить: — Вот привез вам, Семен догора, в обмен на него приказали забрать у вас другого пастуха… — Табаков многозначительно посмотрел на Родникова…
— Все, Михаил! Забираю я у тебя одного молодого пастуха, скрывается, говорят, от службы, велели изловить и доставить. Повестка ему пришла — четвертого мая быть на Оле в военкомате. — И, вновь повернувшись к пораженному Родникову, деловито сказал: — Все, Николай, отгулялся — пора, однако, и Отечеству послужить, армейскую службу испытать. Значит, так. Неторопко и без паники собирай свои вещи, что тебе не нужно — дари ребятам, часа три мои субачки отдохнут, и поедем мы с тобой по насту с песняками! Днем ехать совсем паршиво — невозможный растороп! Плывешь — не едешь, субачки тонут. Ночью будем ехать, днем на солнышке дремать — благодать! В общем, давай, паря, пока мы будем водку пить, собирайся потихоньку.
Подошел Скребыкин, волоча за собой мешок. Он, так же как Табаков, возбужденно здоровался, что-то говорил, но Николай уже плохо воспринимал все, что делалось и говорилось около него. Разные противоречивые чувства теснились в его душе, перебивая одно другим: и грустно было, и радостно, тревожно и беспечно, было и жаль прощаться с товарищами, с тайгой, но и хотелось испытать еще неиспытанное, шагнуть в какую-то иную жизнь. Но как же Стеша: ближе она станет к нему или отдалится от него? Он медленно складывал в рюкзак библиотечные книги, дневники, мелкие вещи, все остальное: бинокль, два ножа, малокалиберную винтовку, лыжи, маут, десяток личных оленей и много другого добра — он дарил бригаде.
