Руслан Белов
Встретимся через 500 лет!
Кто не может принять действительности, может создать ее в собственном размышлении.
Карл Ясперс.
Мегре никак не мог избавиться от странного ощущения, будто все это он давным-давно пережил.
Жорж Сименон. Мегре и бродяга
– Вы что молчите?
– Согласитесь, шеф, это задание – более чем неожиданное…
– Это ваша работа.
– Я могу проститься с родными?
– Нет.
– В таком случае разрешите идти?
– Идите. И помните, Тэта, на вас лежит огромная ответственность.
– Я помню. Прощайте.
– Помоги вам Бог…
В конце коридора, перед дверью с надписью «Выход», один из охранников, сопровождавших Тэту, вогнал ручку пистолета в его темя. Спустя час цинковый гроб с телом покойного дребезжал в похоронной машине, мчавшейся по ночному городу.
Мегре чувствовал себя неважно. Осень натужно ломала погоду, сердце побаливало, ноги ныли, и на утреннем обходе профессор Перен попросил его до обеда остаться в постели. Из одного лишь чувства противления комиссар встал – суставы в коленях противно хрустнули, – включил приемник, послушал замогильный голос старшей медсестры Вюрмсер: «…прошедшей ночью в предгорных районах нашего департамента прошли продолжительные ливни… дороги во многих местах размыты, перекрыты обвалами и оползнями… семь населенных пунктов остались без электричества. Общий материальный ущерб по подсчетам соответствующих органов достиг пятидесяти двух с половиной миллионов франков…»
После новостей и прогноза погоды на вечер – плюс десять, ветер юго-западный, влажность девяносто девять процентов – запел бархатный Дасен. Выключив динамик, Мегре на непослушных ногах пошаркал к окну, посмотрел на бетонную химеру, прилепившуюся к стене справа. Любопытная помесь льва с козлом или бараном как всегда высматривала что-то в парке.
Парк… В нем он помнил каждый кустик, каждую дорожку, каждую скамейку, не говоря уж о статуях греческих богинь, насмотренных им до блеска. За парком поднимался сосновый лес, гревший взор комиссара, потому что заслонял ограду…
«Почему она, вовсе не видная из этого окна, так гнетет меня, почему я всегда чувствую ее сердцем? – задумался он, потирая ноющую грудину. – Потому что я отгорожен ею от всего света?
…Нет. Мне он, что уж говорить, давно безразличен…
…Может, она мне ненавистна, потому что отгораживает от супруги?
Тоже нет… Луиза звонит постоянно, да и приедет на пару дней этим месяцем.
Так почему же эта ограда так претит мне? Потому что я не могу, как обычно в пятницу, сходить в кафе на улице Соваж и посидеть там, в одиночестве, вспоминая Рейчел? Да нет. Наверное, нет…
Может, не хватает работы, от которой меня упрятали за этой оградой?
Да, черт побери, да! И полно себя обманывать, старая ищейка!
Тебе, дивизионный комиссар Мегре, не хватает твоей работы, тебе не хватает преступлений. Тебе не хватает преступников, потерпевших и подозреваемых.
Тебе не хватает свидетельств, улик и признаний, тебе не хватает эксгумаций и баллистических экспертиз. Вот что тебе не хватает, господин Мегре!
Да, Мегре… Неужели ты – всего лишь комиссар полиции, ловец жуликов и негодяев? И больше никто? Почему твои мысли, твое тело принадлежат только сыску? Почему тебе фактически чужды живопись, музыка, литература, красоты природы? Почему, наконец, ты всю жизнь, постоянно влюбляясь, прожил с одной единственной женщиной?.. Потому что полицейскому, окопавшемуся в тебе, так легче было работать, думать, раскрывать?..
Да, так ему было удобнее. Он, этот полицейский, отсек от тебя все, что мешало ему работать. Чтобы стать кем-нибудь, кем-нибудь успешным – успешным врачом, успешным юристом, успешным полицейским, наконец, – знает он, – надо от многого отречься. И он отрекся.
Мегре вспомнился бывший помощник, толстяк Торранс. Неистребимая жадность к жизни, деловая хватка, в конечном счете, позволили ему открыть собственное сыскное агентство; став независимым от всего света, он частенько на огромном красном «Крайслере» приезжал к Мегре по сыщицким делам или просто покрасоваться, и всегда с красивой женщиной – очередной пассией – томно раскинувшейся на заднем сидении.
Да, нечего сказать, умел жить, этот Торранс. Умел. Не то, что ты, полицейская овчарка…
Мегре обернулся к зеркалу, висевшему на стене, стал рассматривать лицо, волосы, взъерошенные после сна. Стал рассматривать, пытаясь увидеть в себе оппонента-двойника с недавних пор навевавшего ему несвойственные мысли. Не дивизионного комиссара полиции Мегре, которого даже в ночной рубашке и домашних тапочках со смешными помпончиками признает каждый ажан, уголовник и репортер, но другое свое «Я».
– Интересно, кем бы я стал, если бы не попал в полицию? – никого кроме себя не увидев, подошел он ближе к зеркалу. – Инженером или строителем?.. Вряд ли. Художником?.. Ну конечно! Садовником? Сомневаюсь. Актером, звездой Большого театра Акс-ле-Терм[1]?.. Чушь. Бухгалтером?.. Да, скорее всего. Бухгалтером, прилежно вычисляющим сальдо, дебеты и кредиты, бухгалтером, считающим себя Шерлоком Холмсом инвентаризаций и Пинкертоном внезапных ревизий.
Настроение Мегре поднялось. «А ведь неплохо все вышло, хоть и «Крайслера» нет, – улыбался он. – Вместо бухгалтера крохотной фирмы по производству… по производству кондомов или садовника – стал дивизионным комиссаром, всемирно известным сыщиком. И время ведь еще не вышло. Еще поработаю, что бы там не говорил профессор Перен. «Вы должны стать просто человеком с обычным образом жизни, обычными привычками и интересами, вы должны, понять, что комиссар Мегре оккупировал ваш мозг, ваше тело, это он привел вас к инфаркту, и готов вести к следующему»… Да он просто завидует моей известности!
…Завидует моей известности… Что-то тебя, комиссар, в последнее время заносит на гордыне, а она ведь – смертный грех.
Он посмотрел извинительно на бронзовое распятие, висевшее в углу, и в очередной раз не удержался, хмыкнул: Христос на нем был похож ликом на сорокалетнего Мегре. Вернувшись затем к окну, увидел пятно на стекле, оставленное его склоненным к парку лбом. Хмыкнул, занял привычное положение, стал долго смотреть на безлистую японскую сливу, росшую под окном. Она цвела буйно, но плодов никогда не давала…
Пятно на стекле…
Это я, прикоснувшись лбом,
Смотрел на цветущую сливу, —
вдруг слились в его голове понятия, употребленные мыслью.
– Я сочинил стих? Японский стих?! – удивился он несказанно, отпрянув от стекла и уставившись на пятно. – Вот дела! Вот что делает с человеком праздность! Нет, надо перестать валяться с утра до вечера в кровати и на диване, перестать часами смотреть в парк… Однако, что это?!»
Мысли Мегре пресеклись. Из леса выбежал человек с записной книжкой в руке, несомненно, весьма взволнованный. Всмотревшись, комиссар узнал в нем Люку из 304-го номера.
Собственно, бегущего к дому человека лет сорока, худощавого, с виноватой непреходящей улыбкой, слабо освещавшей бледное выразительное лицо, человека, весь день писавшего что-то золотым «Паркером» в записной своей книжке, звали господином Луи де Мааром. Это Мегре, тоскуя по коллегам, назвал Люкой привязавшегося к нему человека.
Увидев комиссара в окне, Люка призывно замахал рукой; когда Мегре в ответ помахал своей, принялся жестами изображать нечто продолговатое и расположенное горизонтально.
Сердце Мегре застучало – он понял: в лесу нашлось то, чего ему недоставало в этой безукоризненно дезинфицированной чертовой дыре – обнаружен потерпевший, может быть, даже труп. Спешно накинув поверх ночной рубашки парадный халат синего бархата с позументами и золотым шитьем – подарок мадам Мегре к последнему юбилею, он прошел в гостиную, уселся с книжкой на диван, сделал вид, что внимательно читает.
В предположениях комиссар не обманулся – влетевший вскоре Люка, возбужденно блестя глазами, рассказал следующее:
– После обеда я, по совету профессора пошел в лес подышать запахом хвои. И в самой глуши, у Кроличьей поляны, метрах в десяти от дорожки, увидел ворох хвороста. Он высился как надгробие, как маленькая египетская пирамида, и меня потянуло посмотреть, нет ли чего под ним. Я подошел, откинул тростью крайние ветки и… и увидел желтую безжизненную руку…
Люка замолк – в гостиную влетел худощавый человек лет пятидесяти в белом халате, пахшем крахмальной стерильностью, докторской шапочке с крохотным красным крестиком, светлых брюках, из-под которых выглядывали черные, до блеска начищенные черные полуботинки. Это был профессор Анри Перен, глава клиники. В его черных, глубоко посаженных глазах, можно было угадать любознательный ум, недюжинное упорство, готовность сострадать, отблески терзаний, когда-то испытанных, еще что-то необщее. В данный момент в этом странном букете царствовал триумвират растерянности, раздражения и антипатии к неопределенности.
