– Вижу, вы уже знаете, что случилось, – обратился профессор к Мегре, став перед ним изваянием.
– Да, знаю. Люка доложил мне, господин Перен. Полагаю, надо звонить в полицию, – улыбнулся Мегре, почему-то вспомнив злополучного Перена из кинофильма «Невезучие».
– Я звонил только что, – неровный от волнения голос профессора вызвал бы у любой ножовки родственные чувства. – Мне сказали, что вчерашний ливень вызвал в горах сход многочисленных оползней и обвалы. Поэтому проехать к нам можно будет лишь дня через три, когда дорогу расчистят с помощью тяжелой техники и взрывных работ…
– У полиции есть вертолеты, много хороших вертолетов… – глянув в зеркало, Мегре испытал желание самому себе подмигнуть.
Перен достал из кармана серебряную коробочку, похожую на небольшой портсигар, извлек из нее крохотную белую пилюлю, проглотил. Спрятав коробочку, развел руками:
– Я говорил об этом прокурору. Он сказал, что погода нелетная. И что у нас есть бригадный комиссар Мегре, – не терпевшие сопротивления инквизиторские глаза профессора, стальными штифтами вдавились в глаза комиссара.
Далеко в горах громыхнуло.
– В таком случае, господин Перен, бригадному комиссару Мегре нужны фотограф и понятые.
– Они ждут вас внизу, – простер профессор руку в сторону двери.
– Подождите меня там, я переоденусь, – легко встав, направился Мегре к плательному шкафу.
Через десять минут комиссар спустился в фойе. На нем был видавший виды черный плащ – в каждом кармане по курительной трубке, – черный же котелок и сапоги.
3. Дело, шитое белыми нитками
Спустя некоторое время Мегре, заложив руки за спину, рассматривал труп молодого человека лет тридцати-тридцати двух. Кроссовки, видавшие виды джинсы, ковбойка с оторванной пуговицей нараспашку, крепкие руки…
– Волосы русые, хорошо сложен, смазливый. Без сомнения, пользовался успехом у женщин, – продолжил его мысли Люка, записывая наблюдения в блокнот.
– Хорош, – продолжал комиссар, отмечая остальное, то есть мертвенно-бледное лицо, вздувшийся живот, снизу вверх пересеченный швом, схваченным светлой швейной ниткой, частью пропитавшейся кровью.
– Ну и картинка… – покачал головой профессор. – Последний репортеришка сделал бы из нее не одну сотню франков.
– Псих работал, точно, – буркнул Люка, продолжая писать.
Мегре сжал губы – вспомнил, как много лет назад один писателишка, с письмом министра явившийся к нему за сюжетами, забраковал один. С примерно такими же «картинками». Сказал: это безвкусно, месье ажан. Тем более, что его творения читают преимущественно представительницы прекрасного пола. Он далеко пошел, этот писателишка. Дал читателю то, что тот хотел – розового слона уверенности в будущем, охраняемом самим Мегре, синюю птицу удачи, вырванную самим Мегре из рук вора, золотого фазана благосостояния, уверенно жиреющего под неусыпным оком самого Мегре. А все остальное – трупы, расчлененку, изнасилование сопливых детей – отверг небрежным аристократическим жестом: а эту безвкусицу оставьте себе, господин Мегре, этого беллетристике не нужно. А каким он изобразил Мегре в своих книгах? Этаким брюзгой, неповоротливым, вечно раздраженным, смотрящим исподлобья, бурчащим что-то себе под нос и чуть ли не лаем задающим вопросы…
Заведующий хозяйством санатория Жан Керзо, более интересовавшийся личностью прославленного полицейского, нежели возложенными на него обязанностями криминального фотографа, щелкнул комиссара с неприязненно сжатыми губами. «Мегре принял вызов» – назовет он потом фотографию.
Комиссара слава грела, лицо его смягчилось. Изменилось оно к мрачности, когда мадмуазель Моника Сюпервьель умело «сняла швы», пользуясь маникюрными ножничками, а Люка разверз брюшную полость трупа.
В брюшной полости покойника, как кладка фантастического чудовища, лежали три булыжника, каждый размером с кокосовый орех. Именно из-за них живот бедняги выглядел вздувшимся. Настроение комиссара упало, он понял, что дело предстоит не рядовое, далеко не рядовое. Мегре стоял, глядя на камни, стоял, стараясь избавиться от странного ощущения, будто все это он давным-давно воочию видел, давным-давно пережил. Он вспоминал одно дело за другим, но нет, напрасно, ничего похожего память ему не выдала.
– Сумасшедший дом… – вернул его в действительность голос огорошенного профессора. – Маньяков мне только не хватало…
– Камни эти что-то символизируют, несомненно… – провещал Люка, вытирая лайковые свои перчатки батистовым платочком (конечно же, с изящной монограммой).
– Может быть, – буркнул комиссар. – Выньте их.
– Поджелудочная железа и почки отсутствуют, – констатировал Люка, выполнив просьбу комиссара.
– Представляю себя в его положении… Сырая земля, сосны кругом, и я с разверстым животом… – нарушил возникшую паузу завороженный голос мадмуазель Моники Сюпервьель.
В санатории Моника Сюпервьель, недавняя la dame aux camellias[2], яркая, изящная, улыбчивая, но как бы стоявшая в тени чего-то дамоклова, появилась пару лет назад, как судачили горничные, после неоднократных попыток суицида и безрезультатной реабилитации в стационаре. Мегре старался с ней не встречаться, ибо, увидев ее, испытывал неловкость, – девушка, неуловимо похожая на Рейчел, частенько являлась к нему во снах и делала все, что делают с мужчинами la dame aux camellias при исполнении профессиональных обязанностей.
Профессор, посмотрев на девушку долгим докторским взглядом, выцедил:
– Мадмуазель Сюпервьель, вам пора на процедуры.
– Да-да, профессор, я помню… – сомнамбулой пошла Моника прочь. Ее красный плащик, цветком пламеневший на поднятых плечах, на опущенных выглядел отцветшим.
– Запишите, смерть произошла два дня назад, около шести вечера, – сказал Мегре Люке, в очередной раз, отметив, что мадмуазель Моника неуловимо похожа на Рейчел и в тоже время на мадам Мегре, но лишь голосом. «Впрочем, наверное, мне просто нравится эта dijeuner de soleil[3]» – решил комиссар, прежде чем обвести вопрошающим взглядом сотрудников санатория и пациентов, топтавшихся у трупа:
– Кто знает этого человека?
– Я, – крякнул от волнения отец Падлу[4], проповедник, некогда популярный в одном из провинциальных приходов Шампани. Как всегда в черной сутане, высокий, с лицом морщинистым и бледным, в пятнах рваного румянца, с медовыми священнослужительскими нотками во взгляде, сохранявшимися и в кисловато-затхлом камерном послевкусии[5] он бродил по коридорам санатория и прилегающему парку как материализовавшаяся тень. Несколько лет назад отцу Падлу удалили опухоль в левом полушарии мозга размером с кулак, под опекой Перена он поправился по всем статьям, кроме одной. Если бы у Люки спросили, какой именно статьи, тот бы грустно сказал, что вместе с опухолью в хирургический тазик перекочевала и разговорчивость проповедника.
– Как его зовут? – спросил Мегре отца Падлу, зная, что ответы будут выдавливаться, как вода из камня.
– Лу, – упала в траву первая капля.
– Лу?!
– Делу.
– Делу?
– Да. Мартен Делу.
– Кто он?
– Не знаю. Он бродил за забором, – разговорился Падлу, почувствовав, что комиссар едва сдерживается от резких замечаний по поводу его словоохотливости.
– Только за забором?
– Нет.
– Откуда вы знаете, как его зовут?
– Мы разговаривали.
– Вы разговаривали?! – глаза Мегре излучали сарказм, как камин тепло.
– Он… Со мной.
– Что он говорил?
– Шутил.
– Как?
– Рассказывал анекдоты.
– Какие?
– Непристойные, – пятна румянца отца Падлу слились в конфедерацию.
– Какие именно?
– Про… Про любовь.
Мегре отметил, что глаза священника похотливо сверкнули.
– Понятно. А на территории больницы вы его видели?
– Да.
– Когда?
– Сейчас…
– Что сейчас?
– Вижу.
– Кого вы видите?
– Делу, – указал подбородком на тело отец Падлу.
– А… Можете еще что-нибудь добавить?
– Да.
– Что?
– Я видел следы.
– Чьи?
– Его туфель.
– Где?
– В парке. И здесь.
– Где именно? – терпение Мегре дымилось, как дымятся в жару лужи.
– Они шли оттуда, – отец Падлу указал в сторону ограды, и туда, – указал в сторону 1-го корпуса.
С неба деловито закапало, проповедник, радуясь своей предусмотрительности, раскрыл большой черный зонт.
– Понятно… – пробурчал Мегре, пожалев, что не взял своего. – Вот откуда эти булыжники…
Комиссар знал, что в 1-ом корпусе имелась старинная русская баня – большинство строений санатория, за исключением главного корпуса, было построено в 1815–1816 годах солдатами русских оккупационных войск, по неизвестным причинам заявившимися в эту глушь.
Напоследок ощупывав труп глазами, Мегре попросил Люку поискать вокруг поджелудочную железу и почки покойника. Когда тот вернулся ни с чем, направился к просеке, вдоль которой тянулась высоченная ограда из кованого металла, и с интересом ее осмотрел. Она, как говорилось в «Правилах внутреннего распорядка санатория» была сооружена в 1904 году, после того, как зимой 1903 года одна из пациенток, дальняя родственница Жоржа Клемансо, будущего премьер-министра, среди бела дня подверглась нападению волков, во множестве водившихся тогда в окрестных лесах.
