Книга посвящается Джуди, Карле, Кэтрин, Джессике, Николасу, Себастиану, Люси, Кристоферу, Тимоти, Джулии и Шарлотте.
Я бы не сподобился написать об отце Джо, если бы не вдохновившее меня шоу «Мотылек» и поддержка Джои Зэндерса, его художественного руководителя, а также тяжкий, самоотверженный труд и безграничная вера Дэна Минекера, Джонатана Лэзира и Уэбстера Янса. Прежде всего я благодарен настоятелям и общине аббатства Квэр — тем, кто еще с нами и кто уже оставил этот мир, — а в особенности настоятелям Катберту Джонсону, дому Мэтью Тайлору, дому Роберту Гафу, а также брату Джону Беннету и брату Фрэнсису Верри. Я признателен за поддержку, и не только духовного свойства, отцу Джо МакНерни. А также отцу Тому Фочеру и Артуру Уэллсу.
И, наконец, я в неоплатном, с дефицит федерального бюджета, долгу у Джорджа Калогеракиса, человека терпеливого, проницательного и просто хорошего друга.
PAX
Вот он стоит на небольшом глинистом уступе, спрятав руки от холода под наплечник, и безмятежно улыбается большими гуттаперчевыми губами, глядя на неспокойные свинцовые воды Ла-Манша. Большие уши скрыты капюшоном, виднеется только мясистый, как у сурка, нос и поношенные старомодные очки; на нем черная монашеская сутана — приспособление древнее и мало спасающее от бурных потоков дождя. Ниже сутаны — ноги с безнадежно плоскими ступнями, в черных носках и больших разношенных сандалиях, торчащих из-под забрызганного шквальным ливнем одеяния, под которым — если вам, конечно, повезет — нет-нет, да и мелькнут бледные колени типичного англичанина, бугристые до чрезвычайности.
Его официальное монашеское имя — дом Джозеф Уоррилоу, однако все зовут его отцом Джо. Мне столько раз случалось видеть священника стоящим вот так, на этом самом месте, у меня перед глазами или в моем воображении. И я ни разу не мог удержаться от улыбки. Отец Джо — ну прямо вылитый мультяшный монах. А еще он — святой.
И это некогда веское, а теперь скомканное, затертое и лишенное прежней силы слово «святой» здесь не пустой звук. Оно означает не просто преданность, самоотверженность или великодушие, хотя и подразумевает их. Оно означает не просто вершину религиозного служения, хотя иной раз подразумевает и ее. Существует много набожных людей, верящих в то, что они святые, хотя на самом деле это не так, равно как есть много людей, верящих в то, что они лишены какой бы то ни было набожности, хотя на самом деле они святые.
Святым можно назвать того, кто обладает главной человеческой добродетелью — смирением. Смирением перед изобилием и богатством, ненавистью и насилием, властью, собственной гениальностью либо полным отсутствием таковой, смирением перед смиренностью другого, перед любовью и красотой, болезнями и смертью. Святые смиряют себя перед великолепием и ужасом мира, они видят в нем нечто божественное, пульсирующее и живое под мертвой поверхностью материальных вещей, нечто невообразимо более великое и чистое, чем сами эти вещи.
Этот человек — одно из тех самых созданий, что встречаются крайне редко. От него веет мягкостью и добротой так же, как от других — лосьоном после бритья. Несмотря на свое любопытство и постоянную тревогу за других, несмотря на любовь поговорить, выслушать и снова говорить, он окружен великим спокойствием И это спокойствие окутывает тебя: ты даже не замечаешь, как унимается боль, причиняемая навязчивыми идеями, как смягчаются бальзамом спокойствия сумасшедшие принципы твоего мира.
Более сорока лет, еще с тех пор как я был мальчишкой, эта грузная горгулья служила мне духовной опорой, непоколебимой и твердой, как огромный дуб на изгибе холма у монастыря, того самого холма, который сбегает к морю. Я не раз терял отца Джо и вновь находил, порой я сильно отдалялся от этой гавани, но как бы далеко, за какими туманами ни был, никогда не переставал любить его, уважать и жаждать его общества. К его мудрости я стремился, хотя мудрость эта всегда оказывалась не такой, какую я ожидал; лишь его осуждения я страшился, хотя он ни разу меня не осудил.
Всю мою сознательную жизнь он был сильнейшим союзником, заветным привратником моего потерянного Рая, маяком веры, мерцающим в океанической дымке успеха, денег, славы, моим отважным проводником в дебрях человеческой любви, моей путеводной нитью к божественному, моим отцом Джо.
Много лет назад глинистый уступ выдавался гораздо сильнее, однако с тех пор волны неумолимо подтачивали его. Отец Джо смотрит на чаек, падающих вниз и ныряющих в погоне за своим обедом. Он оборачивается ко мне, и его губы растягиваются в добродушной улыбке:
— Тони, дорогой мой, а я как раз вспоминал о тебе. Как твои прекрасные дети?
— Еще прекраснее, чем раньше. По счастью, чем они взрослее, тем меньше похожи на своего отца.
— Ну, а ты сам?
— Все еще один, отец.
— Но, дорогой мой, ты не один. Мы никогда не бываем одиноки.
— Я помню, отец Джо, я помню. Каждый раз, когда вы говорили так, я ощущал присутствие Бога. Но ощущал его в вас, через вас. Теперь же во мне пустота.
Он снова улыбнулся той самой своей улыбкой, означающей «нет» — «нет», которое на самом деле означает «да». Приняв его улыбку за приглашение, я подошел ближе. С надеждой. А вдруг на этот раз…
Но отец Джо, все еще улыбаясь, растворился, исчез в вечном дожде.
С голых, омертвевших деревьев стекает вода и холодит мое стареющее тело. Прилив бьется о неподатливую глину, трудится над ней.
Что нужно сделать, чтобы мой дорогой, добрый друг снова ожил? Отвалить камень с могилы, взять его за руку и вывести на свет. Снова увидеть, как он смеется, наставляет, исцеляет…
Вот как я познакомился с отцом Джо: мне было четырнадцать, и у меня была связь с замужней женщиной.
По крайней мере, так определяла наши отношения она, и она же говорила, что мы любовники, причем не раз повторяла, что любовники обреченные. Я был самым обыкновенным подростком и вполне довольствовался подобными экзальтированными высказываниями, хотя в действительности продвинулся с ней, выражаясь языком бейсбола, всего-навсего до второй базы. Впрочем, тогда я еще не знал, что это называлось «второй базой», так как рос в Англии.
И только много позже, посмотрев фильм «Выпускник», я понял, что моя «миссис Робинсон» была несколько старше того возраста, который называла, — а именно, двадцати двух лет. На мой же взгляд, взгляд неопытного мальчишки, она вполне выглядела на двадцатидвухлетнюю девушку; я был еще так юн, что все женщины с грудью, талией и собственными зубами казались мне одного возраста — то есть взрослыми — и представлялись таинственным вместилищем невероятных удовольствий, заслуживающих…
…невероятных, ужасных мучений. Ложкой дегтя в бочке меда наших отношений было то, что мы оба принадлежали к католической вере. И, по крайней мере, в теории — в теории для меня, на практике для нее — «там, наверху» множился ужасный счет, определявший степень греховности каждого нашего поступка, каждого жеста, слова, не говоря уж о поцелуях. Если вдруг нас настигнет смерть, если зигзаг молнии из-за огромных деревьев неподалеку ударит в наши охваченные похотью тела, если один из тех испытательных сверхзвуковых самолетов, что собирают за холмом, развалится на части и рухнет на землю (как зачастую казалось, когда пилоты заставляли свои машины преодолевать звуковой барьер)… дом-трейлер превратится в огненный шар, мы опустимся на дно, в недра ада — грешники, осужденные на вечные, невыразимые страдания.
В немногословных беседах — а чаще всего между нами устанавливалось долгое, мучительное молчание, которое она называла «экзистенциальным», — речь заходила о том, следует ли нам вообще беседовать, да и быть вместе, если уж на то пошло, нам, проклятым любовникам, охваченным муками безнадежной, порочной связи, противостоящим неодолимому соблазну сосуществования в одном городе, графстве, стране, на одной планете, в одном измерении. «То, что происходит между нами… это так скверно, — говорила она, — такой жуткий грех, мы как будто играем с огнем! Ах, зачем только мы встретились, зачем нырнули в этот котел кипящих чувств, из которого никак не выбраться!»
Все эти охи-ахи были для меня в новинку. Они походили на какой-то бред, ну да много ли я понимал? Я смутно отдавал себе отчет, что постепенно расстаюсь с детством и мне предстоит на собственном опыте учиться вести себя по-взрослому. Так что лучше не обрывать этот лепет — как говорится, нечего раскачивать лодку. Да и шутка ли — такое дело заварилось! Вот уж кем-кем — а дурнушкой миссис Бутл точно не была. Как знать, может, женщины всегда выражаются экзальтированно. Единственным моим гидом были книги, и до сих пор все шло как по писанному — прямо «Поющие в терновнике» в исполнении религиозной Кристины Россетти.
