Косте Селиванову – другу по переписке
И нет дорог в город Тени
палиндром
– Зачем ты остановилась? Поехали!
– Хочу. Погоди.
Мотор глохнет. Тихо. Конец февраля. Оттепель. Тёмная полоса деревьев охраняет чистые звёзды от зарева большого города. Дорога, как и двадцать лет назад. Сырая почва обочины уже дышит под влажным снегом.
Костёр из сухих веток в сумерках. Горькие папиросы. Чёрные пятна с огненным ободком от брошенных спичек разбегаются по прошлогодней жухлой траве. Они стремятся вверх к старому деревенскому кладбищу и вниз в овраг, покорные невидимым дуновеньям выжигают блёклые стебли по откосам, с которых снег сошёл всего пару дней назад. Земля уже слегка обсохла на солнечной стороне.
Кучка подростков собираются здесь каждый день среди корявых старых яблонь.
На месте деревни теперь новые мёртвые дома. А старое кладбище ещё стоит, зеленеет нежной берёзовой рощицей посреди пустыря, улыбается фарфоровыми лицами, пестрит фантиками конфет, скорлупой пасхальных яиц и выцветшими венками, манит стаканом на ветке. Пахнет до одури сырой апрельской землёй и влажными корнями сухостоя. «Сердце всё не верит в горькую утрату, – Ты прикрыла двери и ушла куда-то», – читает Обезьяна надпись под портретом смеющейся девочки на гранитном памятнике.
Кряжистый урел Евсиков по кличке Шериф поёт глумливым голосом:
«Я хочу добиться власти в городе большом».
Он сильно тянет буквы «а» в словах. Звенит ля-минором разбитая гитара.
Из всей этой пёстрой компании местных нет почти никого. Разве только мне, – Обезьяне, – и Голубю знакомы эти места. Я жила несколько лет назад у железной дороги, недалеко от станции Царицыно, но это было так давно, после этого мы сменили трижды жильё в разных частях этого большого города. А Голубь родился и вырос в воинской части у Радиальных улиц – это на самом краю Царицынского парка.
Остальные же – из сломанных коммуналок центра, с Таганки, Немецкой Слободы, с Малюшинки и Самотёка. И каждый хочет казаться здесь «основным».
«Я хочу добиться власти в городе большом В тот же день он был по праву выбран королём Но не в этом соль, в сердце та же боль»…
И подмигнув -…«и опять идёт он к Лягушке той».
Лягушкой зовут Ленку из третьего подъезда. Она выглядит старше своих пятнадцати лет и учится она уже не в школе, а в кулинарном ПТУ. Её странно видеть здесь в овраге, обычно она ленится ходить так далеко. Присев на корточки неуклюже на откосе оврага, она прислушивается к разговорам, курит, смущённо улыбаясь, прикрывая рот.
У неё сломан передний зуб.
«Динку посадили, а Верова в больнице ещё», – говорит Змей.
– А Кулибин?
– Под следствием пока, но до суда на воле.
– По малолетке много не дадут. Зато потом уж с зоны королём придёт.
Эта история будоражила всю округу от Капотни до Бирюлёво. Как ни старались её замять, – не вышло. Динка – главная её героиня, была дочкой каких-то начальников, недавно приехавших из Прибалтики. Жила она в кооперативном доме через улицу, впрочем, улицы были настолько длинными, что это было довольно далеко от нашего двора. Но что для славы – пара километров! А слава о ней гремела. Пришла новенькая в восьмой класс. В школе – отличница, комсомолка красавица,- вне школы – Дина-Блядина, – окружённая шестёрками, белокурая бестия. Она творила что хотела – пила, курила и устраивала «оргии». (Директор 516 школы Раиса Марковна Цейтлина, по кличке «Целкина» – старомодная старая дева именно так «это» и называла.) Динка меняла любовников чуть ли не каждый день, не важно, – местный урел ли, таксист это или грузин-гастролёр. Она ничего не скрывала, но многие не верили, – настолько это не вязалось с её внешним обликом. И вот недавно прошёл слух, что Динку посадили. Она во время очередной «оргии» до полусмерти избила одну девчонку, приревновав её к какому-то парню по фамилии Кулибин. Драками здесь было трудно кого-то удивить, но сделала она это как-то зверски, ногами по голове и по лицу била, а потом выбросила без сознания на улицу. В нашем дворе Динку не любили и называли фашисткой, впрочем, она там и не появлялась.
Шериф наглый и хитрый, у него неприятный, тяжёлый взгляд. Я знаю, что он трус, а он чувствует, что я знаю. Он подстрекатель. С безрассудно смелыми – тих и вежлив, – со слабыми – жесток. Его старший брат на зоне, и он об этом звонит направо и налево. Он наколол себе перстни на пальцах и тайно мечтает быть дворовым королём. Безрассудно смелым Черкесу и Голубю завидует. Да и есть чему. Черкес – брошенный сын красивой официантки из ресторана «Москва». «Любовник купил ей квартиру в кооперативном доме», – так болтают во дворе. Валерка так же хорош собой, как и его мать, высокий, стройный, синеглазый – но любовники матери его не жалуют. Он с тринадцати лет старается редко бывать дома. Мечтает об армии и уехать из Москвы куда подальше и желательно насовсем. Друг его – Голубь – сероглазая оторва, круглолицый, весь в веснушках, гитарист и душа компании. Он весёлый и улыбчивый совсем не дурак, даже окончил музыкальную школу по классу баяна, но быстро переключился на шестиструнку и дворово-блатной фольклор – «споём, жиган, нам не гулять по бану». Они самые отчаянные и не разлучные с того времени, как стали заселяться новые дома. Ещё недавно сидели они часами у моего подъезда и пускали осколком зеркала зайчики в моё окно.
Старокаширка разделяет новые дома от пустырей и оврагов.
Это старая раздолбанная дорога в зарослях самосева, Ленин по ней когда-то в Горки на дачу ездил и с ружьём на охоту ходил. Но с тех пор появились другие пути-дороги и пролетарские проспекты, а эта запустела. Только стаи диких собак носятся тут, справляя свадьбы. Летом пыль да трава в разбитом асфальте. А Зимой Каширка превращается в узкую обледеневшую по краям колею. Это нейтральная полоса между новостройкой и аборигенами. Кривобокий автобус с вечно серыми замызганными окнами изредка проезжает здесь, тарахтя и дымя, останавливаясь у загадочной гостиницы «Царицыно», обнесенной высоченным забором, как будто это тюрьма, а не гостиница, и пилит дальше куда-то в сторону совхоза им. Ленина, за окружную дорогу. Царицынский парк и пруды с одной стороны простираются до железки. С другой стороны – вплоть до Борисовских прудов есть ещё десяток деревенских домов и плотина. И пустыри… пустыри… с остатками старых корявых яблонь и одичавшей малины в высоких бурьянах.
– Девчонки, пригласите меня в гости, – шепчет Шериф с гадкой улыбкой, – только одного без них, – кивая в сторону «отчаянных», – посидим побазарим.
Но девчонки его избегают, а некрасивая Лягушка ему не нравится. Ему бы хотелось сказочную Лягушку, из песни, а не эту.
Вся компания медленно перемещается по Старокаширке к пригоркам у прудов.
Она в стороне. В стороне от жилья. Опасная своей тайной жизнью.
Засохшая кровь на асфальте напоминает о недавнем побоище лимитчиков из общаги с конницей из совхоза имени Ленина. Это выглядит так: всадники в кирзовых сапогах с матом и свистом налетают на лимитчиков, вооруженных солдатскими ремнями с заточенными пряжками. Лимитчики идут на бой, как на праздник, с песней про «Дом восходящего солнца», исполняемой на русском языке и с верой в глазах, что они точно знают, где стоит этот Дом, «у которого солнце встаёт».
С лимитчиками наши поддерживают дипломатические отношения, – иначе невозможно. Слишком уж силы не равны. Это в основном матёрые деревенские парни, уже отслужившие в армии, – если они и дерутся, так уж с конницей, по-крупному, до крови.
Змей, приятель Шерифа гуляет с моей подругой Машей. У него большой нос с горбинкой, волосы каштановой копной, голубые глаза. Он, как и я ездит в школу в центр, и около трёх возвращается сюда. В автобусе мы с ним и познакомились. Когда он один, – нормальный человек. Хотя это именно он прозвал меня зимой Обезьяной за мой полушубок, сшитый маминой медсестрой из старой шубы серо-бурого меха.
Шериф всегда смотрит на меня с ненавистью, даже улыбаясь.
– Обезьяна, ты не наша. Центровая. Стрит клешами метёшь. Глянь, Змей, в?лос у ней какой. Жидяра.
Все молчат. У Таньки в глазах насмешливая жестокость, и «пьяный ветер», как в песне, и «папиросочка во рту».
– Не наша, не наша! Портвейн не пьёт. Матом не ругается. Смотри как покраснела, – поддакивает она. Моя мама называет Таньку Карменситой: «Ножом полоснёт – глазом не моргнёт». Её парень сидит за хулиганство, она говорит всем, что ждёт его, а сама влюблена в Черкеса и спит с Борькой Вешняковым…
От ярости я забываю обо всём. Подхожу к Шерифу и бью его по лицу. Он не высок ростом, хотя и широк как медведь. Но мне всё равно! В эту весну я чувствую себя бессмертной. Моё тело из воздуха, оно вдыхает запах зеленеющих пустырей, а выдыхает огонь.
