9
Прошло пару дней. Обезьяна почти не появлялась во дворе. Сидела и читала. Мама опять позвала её с собой в музей Скрябина на лекцию с прослушиванием музыки. Она посещала этот музей с постоянством адвентистов Девятого Дня столько, сколько Обезьяна себя помнила. Сюда приходили очень странные люди. Если бы её спросили, в чём их странность, она не смогла бы ответить, а только повторила бы: «Странные. Таких на улице не встретишь». Дверь всегда открывала маленькая седая женщина. Все посетители говорили между собой по-русски, но так, как больше нигде не говорили. Мама Обезьяны – очень красивая и молодая сразу как бы стеснялась там своей молодости и яркости, и старалась стушеваться среди старух в шалях и шляпках. Обезьяна давно изучила в этом музее, похожем больше на квартиру, где недавно умер хозяин, так тихо и смущённо там все ходили, – все предметы. Старые фотографии в рамах, бархатные шторы. Особенно ей нравился на одной картине рыцарь, закативший глаза перед ангелом. Но из всех этих походов она любила больше всего быть вдвоём с мамой, снова становившейся молодой и красивой на улице, бродить с ней по Москве, сидеть в кафе.
Но на этот раз она не слонялась по узкому коридору квартиры-музея, считая минуты от одного подземного гула до другого (прямо под домом проходило метро), а сидела в закрытой комнате вместе со странными людьми и слушала запись пианиста Софроницкого. И музыка эта, которую она слышала много раз, в этот раз совершенно её захватила. Обезьяна очнулась только от боли в руках у локтей и обнаружила, что сама же их сжимает.
На следующий день мама отправила её к своей двоюродной сестре Асе на дачу на станцию Тайнинская. Там весна была, так весна! Не какая-то чахлая, городская. А отчаянная, с соловьями и ночным ужасом, веющим от леса. Обезьяна в эту ночь окончательно поняла, что любовь её навеки, и длилась вечно ещё до её рождения, поэтому ни лекарства, ни спасенья нет.
Маша позвонила в мою дверь солнечным утром.
– Ты ничего умнее придумать не могла, да? Кулибин же Динкин парень! Она за него горло тебе перегрызёт, – говорит она с порога. – Геша, конечно клёвый, хоть и молодой…
– Тише, тише, – говорю я ей, показывая на дверь в закрытую комнату. – Там отчим спит. У него выходной после дежурства. Я не знаю, рассказывать ли ей о том, как Голубь приходил к нему с бутылкой водки меня сватать, пока я была на даче у тёти.
«Стоит этот мальчик на пороге. Вы, говорит, отец? – Я, говорит, к вам свататься пришёл. Я ему, – ну проходи. Он бутылку на стол, а сам сидит и молчит. Я его спрашиваю, а сколько лет-то тебе? А он – следующей весной восемнадцать будет, – я ему, – а ей-то сколько, знаешь? – Молчит. В общем, спровадил его кое-как».
Решила Машке всё же не рассказывать этого. Совсем уж как-то глупо.
– Я понятия не имела, что этот малолетка и есть этот Динкин знаменитый Геша Кулибин. Да я и не собираюсь с ним ходить, я его, если честно, и не вспоминала даже с того дня, пусть Дина сидит спокойно в своём КПЗ…
– Дай попить чего-нибудь. Это чай там у тебя в банке?
– Нет. Валериановый корень. Это мама для меня заваривает, чтобы я не бесилась.
– И что помогает?
– Навряд ли, но ей так спокойней. Она же врач. А у тебя с твоей всё нормально?
– Как же. Она недавно заметила, что мы весь её седуксен съели, так мне двинула, что я как Майя Плисецкая летела метров десять через всю квартиру, чуть Светкину дверь головой не выбила.
Мы поехали на Борисовские пруды. Взяли на прокат лодку на Машкин паспорт и провели там утро спокойно вдвоём. День был тёплый, почти летний. Отплыв на середину пруда, мы лежали в лодке, сложив вёсла, качаясь на воде, а её течением медленно сносило к мосту. По мосту катил автобус в сторону Каширки, а по Каширке снова неслась конница на встречу с лимитчиками…
С того дня как Обезьяна ездила на Ленинские горы, она не видела никого из дворовой шоблы и на улицу выходить её не хотелось.
После школы она не спешила возвращаться и бродила по Москве в надежде случайно встретить его, но не встречала. Но в ней опять что-то переменилось, и жизнь предстала ясной и понятной, как сквозь вымытые оконные стёкла. Всё, что она видела вокруг себя, она запоминала до малейших деталей. Она чувствовала себя невидимкой, сливающейся с пейзажем. Она знакомилась на улице с каждым, кто с ней заговаривал, – внимательно выслушивала рассказы старух об их жизни и хворях на скамейках Петровского бульвара, бывалые мужики, присевшие выпить рядом с ней на спиленный тополь у стен Зачатьевского монастыря, делились закуской и хвастались, что играли в футбол с самим Стрельцом, какой-то длинноволосый мальчишка, приставший к ней в троллейбусе на садовом кольце, водил её в «прикольное место», в парк у Траурного поезда Ильича за Павелецким вокзалом…
Первая гроза застигла её у Трёх вокзалов куда она дошла пешком от Савёловского. Прибитая вокзальная пыль, креозот и свежая листва смешивались в невероятной силы аромат, и Обезьяна, улыбаясь, стояла у кафе-стекляшки под названием «Улыбка», не замечая крупных капель, а гром грохотал, и свинцовый кусок неба между домами озаряла молния. «Мне даже не обязательно видеть тебя больше. Я тебя не разлюбила, но я свободна жить дальше одна. Моя жизнь будет фантастической! Судьба будет ко мне добра, она мне даст… всё! Ты больше не держишь мою душу. Ты оставил, наверно, её в книге, а книгу сдал в библиотеку».
Прошла неделя до того дня, который всё перетряхнул с ног на голову.
Резкий звонок в дверь и Черкес – на пороге. Он протягивает какой-то свёрток и быстро говорит: «Слышь, пусть у тебя это до завтра полежит. Очень тебя прошу». У него испуганное лицо, и Обезьяна чувствует: что-то не то, но спросить не успевает, – он исчезает в лифте. А она, преодолевая любопытство, положила свёрток на книжный шкаф. Вечером у третьего подъезда остановилась Скорая. Из окна седьмого этажа, Обезьяна видела, как кого-то вынесли на носилках и выбежала девятилетняя сестрёнка Голубя. Постепенно у подъезда собралось несколько человек зевак поглазеть на происшествие, в том числе и Рая с однорукой бабкой.
Уже в следующее мгновенье Обезьяна через ступеньку взлетела на девятый этаж и позвонила в дверь Таньки. Танькино лицо, без косметики всё в рыжеватых веснушках, было бледным и незнакомым, она по-рыбьи таращила глаза в светлых ресницах.
– Что случилось, Тань?
– Что, что – Голубя Шериф пописал. Серёга рубаху в окно выбросил, думал никому не говорить. Но потом кровь не останавливалась, – мать скорую вызвала, – а скорая – ментов.
– Почему дрались, что случилось, Тань?
– Не знаю. Голубь сам начал. Бутылку разбил и с розочкой на Андрюху – и тут же, как бы опомнившись, глаза в пол – понятия не имею, я там не была. Обезьяна почувствовала, что она врёт.
Спустившись на седьмой этаж, она увидела у своей двери сестрёнку Голубя.
– Ты ко мне Леся?
Она кивнула.
– Заходи в квартиру.
Но Леся замотала головой отрицательно.
– Серёжка просил тебе сказать, чтоб ты его ждала, – сказала она как ученица и побежала по лестнице вниз.
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять – царь велел меня повесить» – детская считалочка.
В десять часов в дверь позвонили резко несколько раз, и моя мама открыла. Участковый Петраков и ещё один велели мне собираться, взять свёрток оставленный Черкесом и ехать с ними.
– А вы, мамаша, приходите завтра, – это был ответ моей маме.
Меня посадили в настоящий воронок и повезли по старой Каширке в сторону платформы Москворечье.
Женщина-следователь, окинув меня недобрым взглядом, сказала: «Садись, дикая бара. Что натворила, понимаешь хоть? Поймёшь быстренько, щас как налысо подстрижём и лес валить отправим, правда, Виктор Валентинович?»
Виктор Валентинович за столом у окна в это время нудно что-то бубнил беременной цыганке моего примерно возраста. А та в ответ мычала слезливо: «Дяденька, отпустите…»
Следователь стала мне задавать много вопросов – где я была 10 мая, знакома ли я с рецидивистом Мамченко, кто принёс мне на хранение украденные вещи пострадавшего Гусева?.. и много-много других вопросов. Я ничего не могла ей ответить и просто молчала. Она кричала на меня матом, потеряв терпение, но я только смотрела, как движется её рот, не понимая слов. Я разглядывала карту нашего района на стене, всю утыканную зачем-то красными флажками. Мне хотелось спросить ее, что это означает, но я постеснялась. Всё казалось мне не настоящим, почти смешным.
И суд тоже.
До суда меня отпустили всё-таки домой.
Всё оказалось довольно просто. Танькин парень, он же рецидивист Витька Мамченко, которого я в глаза не видела, вышел на волю и стал активно знакомиться с нашими дворовыми. Вместе они пили и братались несколько дней, пока деньги не кончились.
Тогда Шериф, быстренько ставший его правой рукой, подговорил Черкеса и Голубя напасть на прохожего. «Слаб? тебе, а не слаб? тебе… да кишка тонка» и т.п. Я очень хорошо представляю его в этой роли, гада. Ну и напали! У мужика отняли деньги, часы сняли, ещё что-то отобрали. Он сопротивлялся – его избили. Сразу уже не «хулиганка», а «разбой». Потом, естественно, водки купили. Два дня гуляли. Мамченко делился жизненным опытом. В карты играл с ними, – сначала на деньги, а потом проигравшему Голубю Шериф предложил играть на меня. «Чтоб всё по-настоящему». Тот его за это ударил бутылкой, – потом за ножи… ну остальное ясно.
