Сью Кид - Кресло русалки

В середине периода замужества, когда я была прежде всего женой Хью и матерью Ди и при этом одной из многих женщин, в жизни которых все просто и ясно и нет никакого желания вмешиваться во вселенские проблемы, я влюбилась в монаха-бенедиктинца.

Это случилось в конце зимы – начале весны 1988-го, хотя только теперь, год спустя, я готова рассказать об этом. Говорят, если можешь рассказать о чем-то, тебе уже ничего не страшно.

Меня зовут Джесси Салливен. Я стою на носу парома через Бычью бухту и смотрю на остров Белой Цапли – крохотное препятствие у побережья Южной Каролины, где я выросла. Я уже вижу, как он поднимается из воды – желтовато-коричневая с зеленью полоска. Пряный ветер насыщен запахами моего детства, а ярко-синяя вода напоминает переливающуюся тафту. Глядя на северо-западную оконечность острова, я пока еще не вижу шпиля монастырской церкви, но знаю, что он там, пронзает белесый послеполуденный воздух.

Поражаюсь, какой положительной я была до знакомства с монахом, как жила, помещенная в самую малую ячейку пространства, и дни мои были мелкими, как горошинки четок, которые я равнодушно перебирала. Так мало людей знают, на что они способны. К своим сорока двум годам я ни разу не сделала ничего такого, от чего у меня перехватило бы дыхание, и теперь мне кажется, что часть проблемы – моя хроническая неспособность удивлять себя.

Обещаю: никто не осудит меня так строго, как я сама; я блистательно все провалила. Скажут: я впала в немилость, и будут еще слишком снисходительны. Я не впала – я бросилась в нее очертя голову.

Давно, когда мы с братом часто пускались в его маленькой плоскодонке по изворотам протоков острова, когда я была еще совсем дикаркой, вплетала в волосы завитки испанского мха, создавая пышные, способные напугать любого прически, отец часто рассказывал мне, что в окружающих остров водах живут русалки. Он уверял, что видел их однажды из лодки – в розовые предрассветные часы, когда солнце, покачиваясь на волнах, поднимается из воды, как огромная клубничина. Он говорил, что русалки подплывали к его лодке, как дельфины, прыгая по волнам и ныряя.

Я верила во все небылицы, какие бы он ни рассказывал. «Правда, что они сидят на скалах и расчесывают волосы?» – спрашивала я. Не подумайте только, что наш остров окружают скалы; всего лишь болотная трава, которая с круговоротом времен года из зеленой становится бурой, потом желтой, потом опять зеленой, – вечный островной цикл, который совершался и во мне.

«Да, они сидят на скалах и прихорашиваются, – отвечал отец. – Но главное их дело – спасать людей. Вот зачем они подплывали к лодке: чтобы быть тут как тут, если я свалюсь за борт».

В конце концов русалкам не удалось его спасти. Но я думаю: а может, они спасли меня? Знаю одно: русалки все же приплыли ко мне в радужные часы моей жизни.

Они – мое утешение. Ради них я ныряю, вытянув руки, и жизнь струится позади, окунаюсь против всех правил и ожиданий, хотя погружение в каком-то смысле спасительнее и необходимее. Смогу ли я когда-нибудь объяснить, растолковать это? Я ныряю, и невидимые руки, как воплощенное избавление и благодать, вдруг подхватывают меня со всех сторон. Они ловят меня, когда я уже под водой, но несут не на поверхность, а в глубину, и только потом поднимают наверх.

Паром приближается к островному причалу, сильный порыв ветра настигает меня, и в нем так много всего: запах рыбы, звуки птичьего переполоха, благоухание зеленых пальметто, и я уже вижу зыбкие очертания моей истории, которая, подобно некоему странному существу, всплывает из глубин. Возможно, это близится мой конец. Л может быть, я прощу себя, и моя история будет поддерживать меня, как те руки, всю оставшуюся жизнь.

Капитан трубит в рожок, оповещая о нашем прибытии, и я думаю: «Да, итак, я возвращаюсь, женщина, которая опустилась в пучину и все же выплыла. Которая хотела плавать, как дельфины, прыгать по волнам и нырять. Которая хотела всего лишь принадлежать самой себе».

17 февраля 1988 года. Я открываю глаза и слышу звуки в такой последовательности: во-первых, надрывается стоящий с другой стороны кровати телефон (причина будить нас в начале шестого может быть только одна – всемирный катаклизм); во-вторых, дождь барабанит по крыше нашего старого дома в викторианском стиле, коварно затекая в подвал; и, наконец, Хью пыхтит, оттопыривая нижнюю губу, через абсолютно равные промежутки времени, как метроном.

Двадцать лет я слышу, как он пыхтит. Причем не только во сне, но и когда после ужина усаживается в свое кожаное кресло с подголовником просматривать колонки журналов по психиатрии, стопкой сложенных на полу, и все во мне восстает против этого звука.

Телефон продолжал звонить, я лежала, выжидая, пока Хью возьмет трубку, уверенная, что это один из его пациентов, возможно, тот самый параноидальный шизофреник, который звонил вчера вечером, уверенный, что ЦРУ обложило его в федеральном здании в центре Атланты.

Третий заход.

– Да, алло, – пробормотал Хью в трубку хриплым со сна голосом.

Я отвернулась от него на другой бок и посмотрела на сочащийся из окна слабый, рассеянный свет; вспомнив, что сегодня первая среда Великого поста, и почувствовав при этом неизбежный приступ вины.

Отец погиб в первую среду Великого поста, и каким-то замысловатым, не понятным ни для кого. кроме меня, образом я чувствовала, что по крайней мере отчасти виновата в этом.

Говорили, что на его лодке случился пожар – взорвался топливный бак. Обломки вынесло на берег несколько недель спустя, в том числе часть кормы с надписью «Морская Джесс». Он назвал лодку в честь меня, не в честь моего брата Майка и даже не в честь матери, которую обожал, а именно в честь меня, Джесси.

Я закрыла глаза, и перед мысленным взором предстали ревущие языки пламени и отбрасываемые ими оранжевые отблески. Статья в чарлстонской газете описывала взрыв как «подозрительный», и даже было проведено небольшое расследование, впрочем ничего не давшее; обо всем этом мы с Майком узнали только потому, что тайком раскопали газетную вырезку в платяном ящике матери, странном, потайном месте, где валялись порванные четки, брошенные в небрежении медальоны с изображениями святых, бумажные образки и статуэтка Иисуса с отбитой левой рукой. Мать даже и представить себе не могла, что мы когда-нибудь доберемся до этой священной рухляди.

Целый год я почти каждый день наведывалась в это жутковатое святилище и с маниакальным постоянством перечитывала статью, особенно одну строчку: «Полиция разрабатывает версию о том, что искра из курительной трубки могла воспламенить утечку в топливной системе».

Это я подарила ему трубку на День отца. Раньше он вообще не курил.

Я до сих пор не могу думать о нем отдельно от слова «подозрительный», отдельно от этого дня, когда он стал пеплом, в то время как людям повсюду – мне, Майку, матери – мазали уже другим пеплом лбы в церкви. Еще одно проявление иронии судьбы.

– Да, конечно, я вас помню, – услышала я, как Хью говорит в трубку и дергает меня, чтобы я повернулась. Смутное утро. – Да, – сказал он, – у нас все хорошо. А как там дела у вас?

Не похоже, что это пациент. И не наша дочь Ди – в этом я не сомневалась. Слишком уж официальный тон был у Хью. Может, это кто-то из его коллег, подумала я. Или из больницы. Они иногда звонили проконсультироваться в сложных случаях, хотя обычно не в пять утра.

Я выскользнула из-под покрывала и босиком прошла через комнату к окну – посмотреть, насколько велика вероятность того, что дождь снова затопит подвал и зальет постоянно включенную газовую горелку отопительной системы. На улице лило, дождь падал крупными холодными каплями, в воздухе висел синеватый туман, дорога почти скрылась под водой, и я зябко передернула плечами – хорошо бы, чтобы в доме было чуть потеплее.

Я едва не свела Хью с ума, умоляя купить этот большой, неприспособленный для жизни дом, и, хотя мы обитаем здесь уже семь лет, я до сих пор отказываюсь критиковать его. Мне нравятся шестнадцатифутовые потолки и форточки с цветными стеклами. И башенка – господи, как мне нравится башенка! Много ли найдется домов с такой башенкой? Надо подняться по винтовой лестнице, чтобы попасть в мою мастерскую – переоборудованное чердачное помещение, одновременно служившее третьим этажом, с резко скошенной застекленной крышей, – такую очаровательную, что Ди окрестила ее «башней Рапунцель». Она вечно поддразнивала меня на сей счет. «Эй, мам, а когда ты отрастишь себе длинные волосы?»