Мой желудок судорожно сжался, и, уронив трубку на кровать, я бросилась к Хью, который стоял перед раковиной, обмотав полотенце вокруг пояса. Пот бежал у меня по груди, и, сбросив халат, я наклонилась над унитазом. Даже когда я освободилась от того немногого, что было у меня внутри, спазмы не прекратились.
Хью протянул мне намоченное в холодной воде полотенце.
– Извини, – сказал он. – Я хотел предупредить тебя сам, но она настаивала. Надо было ей запретить.
Я указала через коридор на кровать.
– Я только на минуточку. Она на проводе.
Он пошел и взял трубку, пока я прикладывала полотенце к затылку. Потом опустилась в плетеное кресло в спальне и стала ждать, пока буря в желудке не уляжется.
– Тяжело ей было узнать про такое, – услышала я голос Хью.
Мать всегда была, что называется, ревностной верующей, заставляя меня с Майком бросать пенни в пустые молочные кувшины – для «детей язычников», каждую пятницу зажигала свечи в высоких подставках вокруг Пресвятого Сердца Иисуса и, преклонив колена в спальне, произносила все пятьдесят молитв, прикладываясь к распятию, Иисус на котором превратился в спичку от такого избытка набожности. Но не одна она была такая. И это вовсе не означало, что все крутом сумасшедшие.
Именно после пожара, случившегося на лодке, мать превратилась в Жанну д'Арк – только не воинствующую, а просто подверженную разным религиозным причудам. Даже тогда я думала о ней как о полусумасшедшей-полунормальной, разве что рвение которой немного зашкаливало. Когда она навесила себе на грудь столько образков, что они начинали бренчать, когда она возилась на монастырской кухне, держась так, будто это ее собственность, я убеждала себя, что она просто слишком пылкая католичка, одержимая мыслью о личном спасении.
Подойдя к Хью, я протянула руку к трубке, и он мне ее передал.
– Вряд ли это печальные последствия бессонницы, – сказала я Кэт, прерывая ее на полуслове. – Она окончательно помешалась.
– Никогда больше так не говори! – оборвала меня Кэт. – Твоя мать совершенно нормальная. Вот только ее что-то мучает А это большая разница. Винсент Ван Гог отрезал себе ухо – так. по-твоему, выходит, он тоже был помешанный?
– По-моему, да.
– А вот многие ученые люди считают, что он мучился.
Хью по-прежнему стоял рядом. Я сделала жест рукой, чтобы он вышел, потому что не могла сосредоточиться, когда он нависал надо мной зловещей тенью. Покачав головой, он пошел к большому стенному шкафу в другом конце комнаты.
– А из-за чего же так мучается мама? – поинтересовалась я. – Только, пожалуйста, не говори, что из-за папиной смерти. С тех пор тридцать три года прошло.
Я всегда чувствовала, что Кэт известно о матери что-то такое, что недоступно мне, – стена, за которой потайная комната. Кэт помедлила с ответом, и я решила, может, она в этот раз поведает мне об этом.
– Ты ищешь причину – этим делу не поможешь. Что случилось, то случилось.
Тяжело вздохнув, я уставилась на Хью, который в синей оксфордской рубашке с длинными рукавами, застегнутой до самого верха, в белых боксерских трусах и в носках, какие носят на флоте, отошел от шкафа. Он застегивал на запястье часы и пыхтел.
Это действо напомнило мне цирковой аттракцион – методичный, ежедневный, неизменный, – при котором я присутствовала уже тысячу раз и ничто во мне не восставало против него, но теперь, в самый неподходящий момент, когда критическая ситуация с матерью раскинулась передо мной, как заходящийся криком младенец, я ощутила знакомое недовольство, копившееся во мне всю зиму.
– Так что? – спросила Кэт. – Приедешь?
– Да. Конечно приеду.
Едва произнеся эти слова, я почувствовала невероятное облегчение. Нет, дело не в том, что мне предстояло поехать домой, на остров Белой Цапли, и попытаться разобраться с этими гротескными обстоятельствами, в этом никакого облегчения не было – одна только тревога и беспокойство. Нет, это замечательное чувство появилось, как я моментально поняла, потому, что я вообще хоть куда-то уеду, хотя бы на время.
Я сидела на кровати, держа телефон, пристыженная, удивляясь самой себе. Ведь каким бы ужасным ни было положение с матерью, я была почти рада этому. Это давало мне нечто, чего, сама того не ведая, я отчаянно хотела вплоть до этого момента: стимул жить. Хороший, правильный, даже благородный повод покинуть мое распрекрасное пастбище.
Когда я спустилась, Хью готовил завтрак. Еще перед тем как войти на кухню, я слышала, как шипят сосиски «Джимми Дин».
– Я не хочу есть.
– Но тебе надо поесть, – настаивал Хью. – Ты не должна снова опускать руки. Поверь мне.
Во всех критических ситуациях Хью устраивал эти утренние пиршества. Похоже, он серьезно верил, что они могут взбодрить нас.
Прежде чем спуститься, он заказал мне билет в один конец до Чарлстона и отменил утренний прием больных, чтобы отвезти меня в аэропорт.
Я села за кухонную стойку, мысленно приказав себе не думать о некоторых вещах: тесаке и отрубленном пальце матери.
Дверца холодильника открылась с мягким, чмокающим звуком и снова закрылась. Я наблюдала за тем, как Хью разбил четыре яйца. Он стоял у плиты с лопаточкой и помешивал содержимое сковородки. Влажные каштановые завитки выбились на воротник. Я уже собиралась сказать что-то насчет того, что ему следует подстричься, что он выглядит как стареющий хиппи, но вовремя прикусила язык. Вместо этого я обнаружила, что разглядываю Хью. Люди всегда рассматривали его: в ресторанах, театрах, книжных лавках. Я перехватывала их вороватые взгляды, преимущественно женские. Его волосы и глаза были невероятно насыщенного цвета, а подбородок украшала симпатичная ямочка.
Как-то, решив подшутить, я сказала ему, что, когда мы вместе, никто не замечает меня, настолько он красивее, на что он вынужден был ответить, что я тоже привлекательная. Но, по правде говоря, я Хью и в подметки не годилась. В последнее время в уголках глаз у меня появилась паутина морщинок, и периодически я ловила себя на том, что сижу перед зеркалом, оттягивая кожу на висках назад. Волосы, сколько себя помню, были какого-то невообразимого белобрысого цвета, а теперь в них появилось еще и несколько седых прядей. Впервые я почувствовала, что время подталкивает меня в таинственный край, где обитают женщины в период климакса. Моя подруга Рей уже исчезла там, а ведь ей было всего сорок пять.
Старение Хью, похоже, протекало в более легкой форме, лишь оттеняя его мужественную внешность. Людей по-прежнему привлекало в его лице сочетание интеллигентности и доброты. Меня поначалу оно тоже пленило.
Я склонилась над стойкой – зернистый гранит холодил локти, мне надо было вспомнить, как это было когда-то. Какими были мы.
Он появился на моей первой так называемой художественной выставке, проходившей в крысином углу, который я сняла на блошином рынке. Я только что закончила школу Агнес Скотт, получив степень бакалавра искусств и обзаведясь непомерно раздутыми мечтами о том, как буду успешно продавать свои работы и сделаюсь добросовестным художником. Никто, однако, за весь день так по-настоящему и не удостоил вниманием мои изделия, за исключением какой-то женщины, которая назвала их «театром теней».
Хью, учившийся на втором курсе психиатрического отделения в Эмори, зашел на рынок за овощами. Когда он заглянул в мою палатку, я заметила, как глаза его загорелись при виде моей работы «Целующиеся гуси». Странное было произведение? но, пожалуй, и мое любимое.
Я скопировала интерьер ящичка с викторианской гостиной – английские розовые обои и торшеры со сборчатыми абажурами, – поставила внутрь бархатный диванчик из кукольного дома и приклеила к нему, голова к голове, двух пластмассовых гусей.
Источником вдохновения для меня послужила история из газеты, где рассказывалось о диком гусе, который во время миграции отстал от своей стаи, чтобы не бросать подругу после того, как ей перебили крыло на парковке возле универсама? Кто-то из продавцов взял раненую птицу к себе, но ее друг целую неделю бродил по парковке, горестно крича, пока продавец не приютил и его тоже. В заметке говорилось, что им предоставили отдельную «комнату».
Газетная вырезка висела снаружи, а сверху я прикрепила красный велосипедный гудок, напоминавший грушу и издававший звуки, похожие на крик диких гусей. Только половина посетителей попробовала гудок в действии. Я вообразила, как это характеризует их: они больше склонны к игре, чем обычный человек, и не так церемонятся.
Хью склонился над ящиком и прочитал заметку, а я ждала, что он будет делать дальше. Он дважды нажал на гудок.
– Сколько вы за это хотите? – спросил он.
Я помолчала, набираясь мужества произнести «двадцать пять долларов».
– Сорок – пойдет? – поинтересовался Хью, доставая бумажник.
