Посвящаю жене, другу и помощнику ИРМЕ ГАРТУНГ
Тоня Найденова входит в магазин, и очередь настороженно притихает, головы поворачиваются в ее сторону. Досадная деревенская привычка разглядывать новых людей.
— Здравствуйте, — говорит Тоня негромко.
— Здоровенько, — отвечает Кланька Чумизова, женщина одинокой и вольной жизни.
— Вы последняя?
Кланька с притворной обидой подымает брови.
— С чего ты взяла? Может, ты сама последняя?
Кланька немного навеселе, и ей хочется с кем-нибудь схватиться, но Тоня не принимает вызова. Она молча становится позади Кланьки и начинает внимательно разглядывать витрину. А все же неприятно, когда так беззастенчиво изучают твои руки, грудь, лицо, волосы. Что они нашли в ней такого необычного? Серое шерстяное платье, дешевые туфли на низком каблуке, коротко остриженные темные волосы, лицо смуглое, глаза серые, без улыбки. В одной руке капроновая сетка для продуктов, в горячей вспотевшей ладошке другой — маленький голубой кошелек.
Молодой продавец хочет отпустить ей товар вне очереди. Он протягивает руку за деньгами, приветливо улыбается.
— Вам чего?
Тоня невольно отстраняется. Этого еще не хватало! Нет, нет, она никуда не спешит!.. Снова разглядывает бутылки с вином, мух, медленно погибающих на липкой бумаге, смотрит на бастионы кофе «Здоровье» и на унылых селедок за стеклом прилавка.
Подходит очередь Кланьки. Она берет пол-литра водки, морского окуня с огромными пустыми глазами и пачку «Беломора». Тоня покупает две бутылки портвейна (одну на всякий случай — вдруг кто-нибудь заглянет), банку компота, сыр и колбасу. Ей хочется взять еще какао, но она опасается — не хватит денег. Продавец бряцает косточками счетов.
— Пять восемьдесят.
Хорошо, что не взяла какао. Денег в обрез. Вот был бы стыд…
Только закрывается за Тоней дверь, между женщинами начинается разговор.
— Кто такая?
— Ты что? Неужто не знаешь? Это же Речкунова, школьного директора баба.
— Девчонка еще.
— Скажешь, девчонка!.. Я в ее годы уже троих вынянчила… Тоща вот только. Ни здесь у нее, ни здесь, — и женщина показывает руками, что она имеет в виду.
— Вот уж неправда. Она в самый раз. Да и не обязательно это, — вмешивается продавец. — Было бы образование.
— Тоща до первого дитя. Родит и войдет в тело.
— Лишь бы ему по душе.
— А он ее шибко любит. Я в кине позадь них сидела. Как свет погас, он взял ее за ручку, так до конца и не отпускал.
— Завидки берут?
— Ой, девоньки, берут. Даже в картине ничего не поняла. Моего-то в кино не вытащишь, не то чтоб за ручку подержал.
Девоньки вздыхают. И каждой из них под сорок.
Тем временем Тоня идет домой. Сперва узкой тропинкой вдоль села. Затем этой же тропинкой в гору. Мимо кустов шиповника, мимо ямы, где берут глину.
Посмотришь на Тоню и видно: ничто еще в ней не отстоялось. Чуть застенчивая и чуть самоуверенная. То ли красивая, то ли нет. Обтянутая узким платьем, с мелькающими голыми коленками, она похожа на девочку-старшеклассницу.
Тоня идет и напевает, и тоже не поймешь — грустное или веселое. У нее детская привычка выдумывать что-нибудь свое на известный мотив. Слова не укладываются в размер, и потому приходится менять и мелодию.
Солнце ей прямо в глаза, и она по-кошачьи счастливо щурится. А почему бы ей не быть счастливой? Она здорова, любима, и у нее есть работа, просторная квартира, несколько пленок с новыми песнями, несколько хороших книг и платьев.
Впрочем, сама она не называет это счастьем. Просто сейчас ей приятно жить. Кажется, все скучное и тяжелое позади. Она с удовольствием думает о том, какой будет их квартира через год. Мысленно расставляет в ней мебель, которой еще нет: диван-кровать, рядом торшер, слева у стены шифоньер. Нет, шифоньер лучше в спальню, а в большой комнате будет шкаф с книгами. Она мечтает поставить все это прочно, навсегда. Они устроятся здесь не хуже, чем в городе. Зачем ей город?
Школа в Полночном стоит на веселом месте — на высоком холме, над Обью. Позади нее старый сосновый бор. Перед нею — обрыв и река с островами, с широкой поймой на том берегу, а за поймой тоже лес. И небо над школой распахнулось широко, ничем не заслоненное до самого горизонта. Отсюда, с высоты, оно всегда огромное-преогромное.
Возле школы дом на четыре квартиры. В той, которая ближе к школе, живет одинокий завуч Юрий Николаевич Хмелев, следующую занимает библиотекарь Рая Румянцева, за стеной от нее Тоня с Борисом и в самой последней — Зарепкины: Полина Петровна, ее супруг Михаил Николаевич, которого за глаза ребята зовут Мих-Ником, и сын Геннадий. Полина Петровна преподает русский язык и литературу, Мих-Ник — биологию и труд, а Генка будет учиться в восьмом классе.
Зарепкины — люди хозяйственные. Они построили стайку и отгородили свой участок позади дома забором. Получился двор. Во дворе у них корова и собака Найда. Корова дома только ночует, а собака днем и ночью гремит цепью и лает. То ли чудится ей что, то ли от скуки прочищает горло.
Сегодня солнечный, сухой день, и Зарепкина проветривает зимние вещи. Полина Петровна деловита и трудолюбива. Она из тех людей, которые хотят все делать лучше других. Мих-Ник, напротив, тихий, ходит сутулясь, неуверенной походкой, словно больной. Носит вещи из дома и обратно.
Увидев Тоню, Зарепкина немедленно завязывает разговор:
— А вы уже проветривали вещи?
— У меня нечего проветривать, — улыбается Тоня. И это сущая правда.
Через несколько шагов Тоню окликает завуч. Он в майке, крепко загорелый, сильный. Бородатый, как геолог или кубинец. В руке у него несколько веток спелой рябины. Он стоит и улыбается. Но есть в нем что-то диковатое. Должно быть, это от одиночества. Тоня относится к нему с некоторой опаской. И совсем ненужной кажется его борода. Зачем она ему? Чтобы скрыть глубокий шрам на щеке? Но он все равно виден. Его не спрячешь. Когда-нибудь, когда они будут ближе знакомы, Тоня посоветует Хмелеву сбрить бороду. А может быть, и не посоветует. Вернее всего, что нет. Потому, что ему за сорок, а ей всего двадцать четыре.
— Хотите рябины? — спрашивает Хмелев.
— Я не люблю горького.
— А я люблю.
— Впрочем, дайте немного. Она красивая.
Он протягивает ей ветку, тяжелую от алых ягод.
Тоня берет рябину и уходит к себе. Странное дело — этот бородач чем-то ее все же привлекает. Чем именно? Пожалуй, даже не определишь. Хорошо бы сегодня пригласить его к себе, но Борису он, кажется, не особенно нравится.
Борис обещал вернуться часам к двум. К этому времени она успеет все приготовить.
Прежде всего Тоня переодевается. Дома она всегда в ситцевом платьишке и в тапочках на босу ногу. Потом убирает со стола книги и укладывает их аккуратными стопками на подоконник. Стол выдвигает на середину комнаты. Ставит на него бутылку портвейна. Хорошо бы, конечно, перелить вино в графинчик и постелить на стол скатерть, но ни графина, ни скатерти у нее нет, а обращаться к соседям по пустякам она не любит.
Затем Тоня пытается кухонным ножом откупорить банку с компотом. Получается это у нее неловко: нож срывается и ранит палец на левой руке. На левой — это ничего. Порез набухает яркой красной каплей крови. Тоня слизывает ее — завязать нечем, а идти на медпункт далеко — и снова берется за банку. Компот она перекладывает в глубокую тарелку, а банку споласкивает водой и ставит в нее рябину.
После этого она идет к двери и оглядывает стол, старается увидеть его глазами Бориса. В общем, получилось вовсе не плохо: вино, персики и рябина. Да, еще нужно нарезать колбасу и сыр. Тоня останавливается около окна. Не идет ли Борис? Вдруг он придет раньше, чем обещал?
Окно ее всегда радует. Оно во всю стену — с большими чистыми стеклами. Посмотришь в него — река и небо. По реке плывут пароходы и плоты, в небе — птицы. Если распахнуть створки, слышно, как в берег плещут волны. Похоже, что это шумит море.
Приближаются два часа. Тоня снова переодевается. На этот раз в свое выходное платье, причесывается, слегка подкрашивает губы. Если она делает это при Борисе, он насмешничает: «Нам нельзя ждать милостей от природы…»
И вот все готово. Теперь остается только ждать. Без пяти два. Тоня не отходит от окна. Облизывает пораненный палец. Теперь он болит. В окне небо, белые облака. Они движутся медленно-медленно, как само время.
Не люблю я ждать. А последнее время я, кажется, только и делаю, что жду. Он целыми днями занят, и, пока его нет, чего я только не передумаю. Мне и жалко его, потому что он с утра ничего не ел, и приходит мысль, что раз он не спешит домой, значит я для него ничего не значу, и боюсь, не стряслось ли с ним чего. В голову лезет всякая чушь, и мне самой стыдно своих мыслей. Смешно сказать, думаю даже о пионервожатой Ларе.
