После долгого отсутствия в колхоз воротились Гавриловы. Приехали они всей семьей: сам Гаврилов, жена, две дочери и неженатый сын Саша. В первый же вечер Саша Гаврилов прогуливался вдоль деревни дачником: в пиджаке, без галстука, в штиблетах на босу ногу, — и любопытные женщины украдкой разглядывали его из-за занавесок.
На другой день девчата устроили вечеринку в избе веселой разведенки Катерины Валаховой. Народу набилось много. Ребятишки Катерины путались под ногами. Она кричала на них и называла их «самоделки». Погулять она любила и, немного выпив, всегда пела песенку о том, что если станет тоскливо, то надо пойти в лес, стукнуть веточкой о пенек и выйдет славный паренек. Девчата смеялись, но в веселье Катерины было что-то горькое, отчаянное.
На вечеринку пришел Саша — снова без галстука и в штиблетах на босу ногу. Только на пиджак приколол значок сельскохозяйственной выставки, чтобы все видели, что он побывал в Москве.
Зашла и Лукерья Ивановна, председатель колхоза, — посмотреть, что́ за работник приехал в деревню. Это была ладная, стройная женщина со смелым взглядом умных темно-карих, как крепкий чай, глаз. Ходила она в ватной теплушке, надетой по-мужски небрежно, с расстегнутым воротом и в кирзовых сапогах с железными подковками. Она умела водить машины, тракторы, класть печи, рубить в лапу углы и принимать новорожденных, и все у нее получалось легко, весело.
К концу войны ей было двадцать лет. Мужчин в то время в деревне не осталось, и Лушу выбрали председателем. С тех пор она десять лет вела колхозное хозяйство.
Сашу она помнила пятнадцатилетним парнишкой — тогда он был тихий, застенчивый. А теперь задается, делает вид, что ему скучно, разговаривает через силу. Только Катерина сумела расшевелить его своими вольными разговорами.
И когда начались танцы, Саша выбрал Катерину.
Луше стало обидно за девчат, особенно за Настеньку. Настеньке Саша определенно нравился. Она долго готовилась к вечеру, бегала по избам, брала над залог пластинки, принесла патефон, надела длинное платье с бантиком. Она стояла, вся, как натянутая струна, тугая и крепкая, с замиранием сердца ожидая, когда Саша заметит ее и увидит, какая она. Но Саша танцевал с Катериной, а Настеньке оставалось только менять пластинки. Иногда он подходил, чтобы оказать, какой танец ставить, но и от этих слов Настенька вспыхивала ярким румянцем.
«Этакая лампочка», — ласково подумала Луша. И, выбрав минуту, подозвала Катерину, попрекнула:
— Что ты на нем повисла? Дай другим потанцевать.
Катерина поняла ее слова по-своему, отошла к Саше, и когда заиграли краковяк, он пригласил Лушу. Пришлось идти.
Саша плясал неумело, но лихо. Уверенный, что ему все простится, он вел себя развязно, бесцеремонно, а женшины понимали, что сами виноваты и не порицали его.
— Ты с Катериной не очень, — сказала ему Луша. — Гляди, шофера ноги переломают.
— А что мне Катерина, — отвечал Саша. — Что я, не видал таких, что ли…
«Теленок еще», — подумала Луша. Но танцевать ей нравилось. Саша жал ее пальцы, плотно прижимал ее к себе, и она не противилась. Она совсем забыла о Настеньке и танцевала один танец за другим. У нее кружилась голова, она чувствовала спиной беспокойную мужскую руку, ощущала запах здорового мальчишеского пота, и ей казалось, что между ними идет какой-то молчаливый заговор, и была рада этому и не рада.
Но когда вечер кончился и Саша предложил проводить ее, она отказалась наотрез. Она пошла одна, недовольная собой, стыдясь себя и своего поведения.
Стояла тихая, ясная ночь. Месяц светил в полную силу. Тихое небо, скромно мерцающее звездами, и неподвижные рябины с черной листвой и еще более черными гроздьями ягод, и белые, словно меловые, тропки, пересеченные прозрачными, нежными лунными тенями, и полосатый туман вдали, за овинами, — все было спокойно, бесстрастно, словно ничего не случилось.
И, шагая домой по уснувшей деревне, Луша думала, что утро вечера мудренее, что завтра все забудется и жизнь потечет по-прежнему. И постепенно успокаивалась.
Деревня стояла на столбовом шоссе. Машины ходили часто, давили кур. Вечерами проезжие шоферы бродили по избам — просились переночевать. Некоторые, кто посмелее, иногда увязывались и за Лушей, когда она, вот так же, как сейчас, шагала по шоссе широким солдатским шагом, плотно засунув руки в карманы теплушки, — набивались на ночевку.
— Дома небось жена дожидается, а ты — ночевать… — обыкновенно отвечала Луша спокойно-дружелюбным тоном, и почему-то именно этот тон лишал смельчаков всякой надежды.
Луше не пришлось выйти замуж. Жила она в своей избе одна.
На полпути Луша увидела Настеньку.
Настенька шла другой, неудобной стороной деревни, бесшумно, быстренько, чтобы никто не заметил, и несла патефон и чемодан с пластинками.
«Эх, ярочка-доярочка, — подумала Луша, — так и не поплясала ни разу».
Она догнала девушку, взялась за чемодан.
— Давай, донесу.
— Да ладно, тетя Луша. Я сама.
— Давай.
— Да ладно. Уже близко.
Луша понимала, что Настенька сердится на нее, но все-таки отобрала чемодан и донесла до ворот.
А потом вернулась домой, в свою пустую, не прибранную с утра избу, легла и стала думать. По шоссе изредка пробегали машины, и тогда в избе дребезжали стекла, тихонько, словно их кто-то придерживает ладонью, и серебристый след освещенных фарами окон медленно проползал по стене наискосок сверху вниз и угасал на полу. Луша думала: как это так — машина идет по ровной дороге, а след ползет сверху вниз. Так и заснула, не понимая, почему это.
Дня через два Саша поругался с проезжими шоферами. Луша первая увидела из окна — назревает драка. Она выбежала на улицу и схватила Сашу за руку. Он был выпивши.
Пьяная ругань и грубости не пугали Лушу. При ней часто ругались кто как умел, и она не обращала на это внимания. Но Саша не стал ругаться. Он притих, смутился и послушно пошел в избу. И Луша подумала, что из него может получиться хороший мужик, если он попадет в настоящие женские руки.
— Вот что, Саша, — сказала она. — Давай-ка, определяйся. Хватит болтаться без дела.
— Мне положен месяц отпуска. Могу погулять.
— На гулянку, значит, приехал?
— От семьи не хотел отламываться, вот и приехал. Что я в городе не заработал бы, что ли? Я, если хочешь знать, вдвое против тебя заработаю.
Он сидел развалясь на стуле, и Луше было жалко его.
— Чаю хочешь? — спросила она.
— Что я не видал чаю, что ли?
Потом он пил чай, а она смотрела на его русый вихор, торчащий на затылке. И вдруг ей до того захотелось пригладить этот вихор, что она испугалась и сказала быстро:
— Ну, допивай да ступай себе.
Саша допил стакан и ушел.
После этого он заходил еще раза два-три, уже трезвый, но так же долго пил чай и хвастался.
В деревне говорили: привораживает Луша парня. Считали годы: ему — двадцать второй, ей — тридцатый. Сомнительно покачивали головами. А старик Гаврилов, видимо, на правах будущего свекра перестал выходить на работу.
«Сама виновата, — грустно думала Луша. — Надо отваживать его».
И вскоре для этого представился случай.
Неожиданно приехал вновь назначенный главный инженер МТС с семьей. Квартиру подготовить еще не успели, и Луша предложила свою избу.
— Я домой только ночевать хожу, — сказала она. — Хозяйствуйте.
Инженер и жена его были люди пожилые, а сынок у них был четырехлетний — Светик.
В первый же вечер, придя домой, Луша не узнала своей горницы. Все было переставлено, перепутано, стол был застлан чужой скатертью, чужие вещи стояли на комоде.
Пришлось привыкать жить в собственном доме. Пришлось думать, где переодеваться, куда прятать от мужских глаз кое-какую одежку. Но эти неудобства не были неприятны Луше. Хоть не надолго, а в доме появился хозяин. Жене инженера было трудно. Она никогда не жила в деревне и боялась коров.
Кое-как приготовив обед, она садилась у окна и говорила устало:
— Хоть бы Филипп скорей приходил.
Когда приходил муж, она наливала ему суп, а сама садилась напротив и молча смотрела, как он ел. И Луша вспоминала, что совершенно так же смотрела на Сашу, когда он пил чай.
После обеда супруги разговаривали. Муж обычно был чем-нибудь недоволен и капризничал по пустякам.
Чтобы не мешать, Луша уходила к себе за перегородку. И ей казалось, что не у нее живут люди, а она снимает у них угол.
Саша заходить перестал; Луша видела его редко. Говорили, что он пытается ухаживать за Настенькой, но та не хочет встречаться с ним якобы потому, что боится Лушу. Впрочем, Луша обращала мало внимания на такие разговоры. Незаметно она втянулась в чужую семейную жизнь, заразилась чужими заботами, подружилась со Светиком и каждое утро приглаживала его жесткий вихор на затылке. Она любила стирать его одежку: маленькие штанишки, маленькие чулочки с петельками, маленькие лифчики — и обижалась, если мать стирала сама.
