В воскресенье 29 июля 1956 года среди опаленных зноем полей, поднимая густую пыль, бежала по проселку легковая машина.
Высокое шасси вездехода придавало машине деловой вид, и, увидев издали выцветший кузов «Победы» на высоких каблуках, с бомбошками за стеклами, каждая колхозница знала, что в районе что-то стряслось и председатель райисполкома товарищ Дедюхпн лично выехал на место.
Рядом с шофером сидел сам Дедюхин, Яков Макарович, в шитом на заказ брезентовом картузе с длинным козырьком. Козырек был захватан: Дедюхина знал весь район, многие уважали, и председателю исполкома приходилось часто здороваться.
Это был грузный человек с картофельно-бледным, кабинетным лицом, доживающий до шестидесяти лет — до пенсии. Он сидел, расстегнув ворот выходящей в то время из моды «сталинки», измученный зноем и духотой, и всю дорогу молчал.
Один только раз, услышав, как шуршат о колеса чахлые стебли кукурузы, он чуть обернулся и, глядя виском на сидящих сзади, спросил:
— Это чья бригада?
— Лопатина, — торопливо ответила колхозница Катя.
— Что же он, разбойник, кукурузу не скосил? Катя промолчала.
— А? — спросил Дедюхин.
— Видно, Столетов не приказывал, — робко проговорила она, коря себя в душе за то, что смалодушничала и выдала председателя колхоза, над которым и без того нависли тучи.
Дедюхин достал из кармана потрепанную газету «Известия», исписанную на полях, и, горестно вздохнув, приписал еще что-то.
Настроение начальства угнетало и остальных пассажиров, в особенности милиционера, румяного красавца с казацкими пшеничными усиками. Он неловко сидел между Катей п худощавым следователем, смущаясь своего огромного роста, и, надувшись, глядел на свои сапоги.
Следователь, опытный работник с большим стажем службы в прокуратуре, предчувствовал тот редкий, неприятный случай, когда придется наказывать в общем-то хорошего человека, и был недоволен, что именно ему досталось это тяжелое дело.
Он набрасывал в уме схему дознания н покорно прислушивался к знакомым сигналам язвенной болезни, которую заработал на нервной почве, да так в течение двадцати лет и не выбрал времени залечить.
Что касается шофера, то он вообще не переносил молчаливых рейсов. К тому же в радиаторе кипела вода, а левая задняя шина была на последнем издыхании. Хорошо еще, что мелкие речушки пересохли и можно позволить себе иногда переехать через русло, минуя горбатые мостики, кое-как схваченные скобами и коварными гвоздями.
Так бы они и ехали в тягостном молчании, если бы следователю не показалось, что у него мелькнула счастливая догадка.
Правда, догадка выглядела смехотворной, но надо учесть, что случай был не то что дикий, но необыкновенный, не имевший прецедентов в делах районной прокуратуры.
Дело состояло в том, что председатель колхоза «Заря» Захар Петрович Столетов ни с того ни с сего приказал Кате собрать с приусадебного участка, принадлежащего молодому агроному Задунайской, все выращенные этой Задунайской овощи, затарить в мешки, свезти на склад и провести по бухгалтерии как колхозную собственность.
Задунайская, конечно, пыталась воспротивиться незаконному действию, но Столетов дошел до рукоприкладства и, как следовало из заявления Задунайской, оттолкнул ее с такой силой, что она упала. Пока Катя собирала огурцы, Столетов стоял у калитки и не пускал Задунайскую на ее личный огород.
В это время именно по этой деревне проезжал на велосипеде милиционер с пшеничными усами. Задунайская обратилась к нему за помощью. Столетов не подчинился и милиционеру. Вместо того чтобы подчиниться представителю власти, председатель колхоза, как это ни странно звучит, отобрал у него наган. Вот по этому, последнему, пункту у следователя и появилась дополнительная догадка.
— Итак, — повернулся он к милиционеру. — К вам обратилась за помощью Задунайская. Как вы реагировали?
— Ну, дал свист, — протянул милиционер.
— Это вы уже говорили. Дальше…
— Стал призывать Петровича к порядку. Стыдить стал. В общем, как положено, сперва действовал средствами убеждения.
— Средствами убеждения, — вежливо, как учили, поправил следователь. — И помогли эти средства?
— Не помогли.
— Тогда вы…
— Да я же докладывал… Ну, погорячился немного.
— В чем это выразилось? Милиционер молчал и смотрел на пол.
— Вынули наган? — напомнил следователь.
— Вынул.
— Стали угрожать Столетову оружием?
— А что мне было делать, если он не реагировал.
— А дальше…
— А дальше он у меня взял наган, — стараясь с ходу проскочить неприятные подробности, выпалил милиционер, — а я поехал в район.
— Погоди, погоди… — протянул Дедюхин, вытирая платком шею. — До района еще далеко. Кто взял наган?
— Петрович. Кто же еще посмеет?
— Как же это он ухитрился?
— Взял — и все.
Катя, не удержавшись, прыснула в ладошку.
— А ты сиди, — дернулся милиционер. — Чего тебе тут — цирк?
— Он вас разоружил? — не отставал следователь.
Катя старалась не смотреть на милиционера, вспотевшего от напряжения и неловкости. Ей было жалко его и смешно.
— Применил силу? — помог следователь. — Прием какой-нибудь? Самбо?
— Нет.
— А как же?
Милиционер покосился на Катю.
«Как до этого места добираемся, так его столбняк бьет, — проворчал Дедюхин. — Как же ты, такой здоровенный Илья Муромец, наган отдал? Как он выхватил?
— Он не выхватывал. Он глянул на меня и сказал: «Дай наган».
— Крикнул? Замахнулся?
— Нет. Тихо сказал.
— И вы отдали?
— Отдал.
Катя снова хохотнула, не удержавшись.
— Может, жара тебя сморила? — не отставал Дедюхин.
— Сам не пойму. Глянул он на меня — и рука сама потянулась. Глаз у него такой.
— Может, гипноз? — осторожно спросил следователь.
— Не знаю. От его глаза, говорят, трактора глохнут.
— Да, история. Где же теперь ваш наган?
— Не знаю. Я сел на велосипед и поехал в район.
— Эх ты, антидюринг! — вздохнул Дедюхин и отвернулся. И снова уже до самой деревни в машине воцарилось молчание.
Машина выехала на широкую деревенскую улицу и, мягко попрыгивая, покатила мимо очумевших от зноя кур.
Издали, из окон большой разукрашенной подвесками с резьбицей избы, неслись густые звуки баяна. Играли фокстрот.
Дедюхин совсем помрачнел. Судите сами: в засушливые июльские дни, когда от жары повсеместно снизились удои, когда горят хлеба и не выполняются государственные планы по сенокосам, когда все районное руководство мобилизовано поднимать тружеников сельского хозяйства на преодоление трудностей, в колхозе «Заря» с самого утра не работают, а пляшут западные фокстроты.
Изба, в которой шло веселье, стояла недалеко от правления — двора за три.
У открытых настежь окон, уцепившись за подоконники, гроздьями висели ребятишки. Внутри дробили каблучками, смеялись, пели вразнобой. С крыльца спустился парень, в черном костюме, с завитыми волосами, и пошел зигзагами прямо под машину, напевая:
Выйдет вечерочком
Девушка в сорочке,
Сразу жизнь становится иной.
Пришлось затормозить.
Парень пристально посмотрел на Дедюхина мутными глазами и направился дальше.
— Свадьбу играют, — пояснила Катя. — Лопатин.
— Ишь, как ему приспичило!..
Дедюхин вздохнул, записал что-то на полях газеты и скомандовал было ехать дальше, но к нему, раскинув руки, уже бежал лохматый старичок и кричал кочетом:
— Батюшка! Яков Макарыч приехал! Молодых проздравлять!.. Вот оно где, счастье-то! Вот она где, радость!
Как ни был сердит Дедюхин, он все же решил зайти на минутку, оказать уважение. Все-таки женится не кто-нибудь, а секретарь колхозной партийной организации Юрий Лопатин, — лучший бригадир колхоза «Заря».
Веселый гул приветствовал Дедюхина, когда он появился в душной, прокуренной до потолка, забитой гостями горнице.
Во главе длинного, составного стола, блистая глазами и улыбкой, сидела невеста — Любаша, молоденькая, почти девочка, в фате и белом платье, с пушистым от пудры лицом.
Жениха не было.
В углу, на особом столе, для всеобщего обозрения навалом были выложены подарки молодым: скатерти, радиола, сервиз из Германской Демократической Республики, чешские туфельки, электрический чайник, электрический утюг с термостатом, книжка «Королева Марго». И в виде глубокого намека кто-то поднес соску на ленточке.
Уже по одним подаркам можно было судить, как поднялся колхоз за два последних года, когда во главе поставили Захара Петровича Столетова, как разбогатели колхозники.
Увидев Дедюхина, Любаша сорвалась с места и бросилась ему подавать. И хотя худущая, как мощи, бабка Ниловна шипела на нее, чтобы села на место, что невесте так держать себя не положено, Любаша, видно, не понимала еще своего высокого сана — сама очистила место на утратившем чинность столе, сама поставила перед Дедюхиным тарелку и чарку, сама постлала ему на колени и чистый утиральник.
