Уильям Тревор
Из цикла «Рассказы о любви») // Иностранная литература. 2004, № 6.
Перевод с английского А. Ливерганта
По четвергам
Миссис Нэнси Симпсон, которая терпеть не могла это имя и предпочла бы быть Нэнси Ле Пюи или Нэнси дю Морье, проснулась декабрьским утром. Всю ночь ей снились давно ушедшие времена, когда ее звали Нэнси Доз и она не была еще ничьей женой. Оркестр играл «Ты мой цветочек», а они стояли, выстроившись в ряд, растянув губы в улыбке, в кулисах Олд–Гейти. «Ты мой цветочек, я — твоя пчела…» Или эта песня называлась как‑то иначе? «Дым ест глаза» тоже раньше называлась как‑то по–другому — так, во всяком случае, говорил Лори Хендерсон, хотя, видит Бог, Лори за всю свою жизнь не сказал и слова правды. С этими песнями никогда не угадаешь. Взять, к примеру, «Если ты моя единственная». Она так называлась или ее полное название — «Если б ты была моей единственной девочкой на свете, а я твоим единственным мальчиком»? Она об этом, помнится, всю ночь с Лори до хрипоты спорила, это было в труппе миссис Томер, в Мэкклсфилде, то ли в 1949–м, то ли в 50–м году. Нет, все‑таки в 50–м, вскоре ведь после этого Лори отправился в Лондон — вроде бы барменом на Британском фестивале устроился. Труппу миссис Томер он бросил, она его потом девять лет не видала. Нет, это было, конечно в 51–м. Фестиваль ведь был в 51–м. Она встала и занялась макияжем. Она часто думала, что нет ничего лучше, чем сидеть в нижней юбке перед зеркалом и делать себе другое лицо. Она припудрила помаду и улыбнулась. Ей вспомнился Фиц: сегодня же четверг, а у них вошло в привычку по четвергам вместе обедать. «Господи, Нэнси!» — воскликнул он, когда, по чистой случайности, полгода назад увидел, как она стоит у магазина «Питер Джонс», уставившись на витрину. Тогда они выпили чаю и вдоволь наговорились. «Конечно, почему бы и нет?» — ответила она на его предложение встречаться регулярно. «Уж нам‑то с тобой есть что вспомнить!» — кажется, сказала она тогда.
Она жила в Патни, в викторианском здании из красного кирпича, окнами на реку. Рядом был большой старомодный отель «Скипетр», где обычно останавливались иностранные коммерческие агенты и по вечерам в баре частенько выпивали жители ее дома. Когда проходил Уимблдонский турнир, здесь жили звезды мирового тенниса — восходящие и закатившиеся. Она любила сидеть в холле отеля и смотреть, как они входят и берут у администратора ключи. Однажды она видела того самого немца, который лет десять назад играл в финале, и ей приятно было думать, что в «Скипетре» когда‑то останавливался сам Макинрой — в те годы, правда, он был еще неизвестен. Каждый год из окон своей крошечной квартирки она наблюдала за состязаниями по гребле — они, впрочем, нисколько ее не интересовали. Просто приятно было видеть, что в Патни съехалось столько народу. Хорошо, что хотя бы раз в году, весной, в субботу, Патни становится центром–вселенной.
Фиц сейчас в поезде едет, думала она, идя к метро через мост. Тот самый, на котором схватили Кристи, убившего столько проституток. Он тогда только что перекусил в закусочной Лейси и, если б его не сцапали полицейские в штатском, наверняка следующей ночью порешил бы кого‑нибудь еще. В газетах писали, что пошел он с ними сразу же, слова поперек не оказал.
«Какой же ты романтик, Фиц!» — не раз говорила она ему. Да он и сейчас такой же. Свидания по четвергам — как это на него похоже! Только он может специально ехать на поезде с побережья, а потом обратно. Во время войны они были женаты четыре года.
Вспомнив все это и захотев от этих воспоминаний отделаться, она начала что‑то напевать себе под нос. Его родня решила, что он сошел с ума, — она тогда его сразу поняла. Он привел ее в их уорвикширский особняк, в огромную гостиную с роялем в углу, и его сестра с матерью, увидев ее, ужаснулись. «Не вздумай! — истошно кричала за дверью в тот же вечер сестра. — Ты что, спятил — жениться на девчонке из кордебалета!» А он взял и женился — пришлось им, в конце концов, с этим смириться.
Когда он первый раз ее заприметил, она выходила на сцену Олд–Гейти в роли подсолнечника; потом‑то он не пропускал ни одного представления с ее участием. Каждый вечер ходил. Говорил, что есть в ней что‑то хрупкое, беззащитное и что без его заботы она пропадет. Когда они встретились уже теперь, полгода назад, на Риджент–стрит, он сказал что‑то в этом же роде, какая она, мол, худенькая. Она видела, как он разглядывает ее волосы — когда‑то они были мягкие и светлые, а теперь приобрели какой‑то желтоватый оттенок, раньше были красивее. Но про волосы он ничего не сказал — Фиц был из тех, кто говорит только про хорошее, а про плохое молчит. Наоборот, сказал, что она ничуточки не изменилась. Он приходил в какой‑то мальчишеский восторг оттого, что смеялась она точно так же, как раньше, и часто говорил, что бокал и сигарету она и сейчас держит как‑то по–своему, не как все. «Ты мёрзнешь», — сказал он ей неделю назад и напомнил, как он всегда ругал её за то, что она легко одевается. Он никогда не понимал, что тёплые вещи ей не идут.
Он, надо сказать, тоже изменился мало. Та же военная выправка, почти нет седых волос, лицо, как и раньше, медное от загара. Он не обрюзг и не ссохся, да и загар распространялся на всё лицо, даже на лоб с залысинами. Такие же, как и раньше, отутюженные костюмы, так же по–солдатски чеканит шаг. Он за это время женился на какой‑то другой женщине, а она после двадцати трёх лет брака возьми да помри.
— Как живётся, Нэнси? — поинтересовался он, когда они сели за столик в «Траттория Сан–Микеле». — Какие успехи?
Она улыбнулась и передернула своими худенькими плечиками. Да никаких, подумала, но промолчала. Была одна роль, про которую она слышала и на которую рассчитывала, но об этом говорить не хотелось — ролей она не получала уже давно.
— Мне — форель с миндалем, — сказал он, изучив меню. — Ты тоже будешь форель?
Она опять улыбнулась и кивнула. Жила она на алименты — содержал ее не он, а ее последний муж, Симпсон. Она закурила — любила курить за едой, иногда затягивалась, едва успев проглотить кусок.
— Опять «Мать твою растак» по телевидению крутят, — сказала она. — Смешно, сил нет.
Она сама не знала, почему ему изменила. Решила, что он не догадается, но, приехав первый раз в отпуск с фронта, он догадался сразу. Тогда она пообещала ему, что больше это не повторится, била себя в грудь, говорила, что из‑за войны голова идет кругом, что хотела отвлечься — так за него волновалась. Уже под самый конец войны, когда он, снова приехав а отпуск, опять застал ее с другим, последовали новые обещания. «Кроме тебя, Фиц, — хныкала она, искренне веря своим словам, — я все равно никого не смогу полюбить». И все‑таки в начале 1948 года он с ней развелся.
Вспоминать это время не хотелось — особенно в его присутствии, когда он был с ней так ласков, так заботлив. В свою очередь, и она решила задать ему вопрос: помнит ли он мелодию из «Пышной ярмарки»?
— Потрясающе. Ну и, конечно, «Весенняя лихорадка» в той же картине. — Она напела мелодию. — «До весны еще далеко…» Помнишь?
Потом она уехала в Канаду с Эдди Лашем — ее мужем он стал уже там, в Канаде. В Канаде, а затем в Филадельфии она прожила в общей сложности тринадцать лет, но когда собралась обратно в Англию, двое ее детей, мальчик и девочка, ехать с ней отказались. К Эдди Лашу они привязались больше, чем к ней, отчего ей тогда было очень обидно, да и в суде ее обвинили в «отсутствии материнской заботы», что тоже было не весело. Время от времени она получала от детей письма, но чем они сейчас занимаются, точно не знала.
— А «Я буду рядом»? Помнишь «Я буду рядом»? — И она снова, очень тихо, напела мелодию этой песенки: — «Мне дела больше нет, влюблен ты или нет…» Не помнишь, кто ее исполнял?
Он отрицательно покачал головой. Официант принес форель, и Нэнси ему улыбнулась. Стоило ей месяца полтора назад, когда обеды с Фицем по четвергам стали немного надоедать, бросить взгляд на нового официанта «Траттории», как она сразу же воспряла духом. В четверг вечером, когда она сидела с бокалом вина в холле отеля «Скипетр», ей то и дело вспоминались его любезность и красивое лицо. Да, он чем‑то опечален, часто говорила она себе, сидя в холле отеля. В этих устремленных на нее южных глазах таилась даже какая‑то боль, тоска.
— Какая изуми тельная форель, — сказала она, продолжая улыбаться. — Огромное вам спасибо, Чезаре.
Ее бывший муж говорил в это время о чем‑то другом, но она его не слушала. Ей вспомнилось военное время и молодой летчик, вылитый Чезаре, — ей тогда страсть как хотелось, чтобы он повел ее на танцы, а он не повел.
— Что? — пробормотала она, вдруг сообразив, что Фиц задал ей вопрос. Он повторил его, вопрос был вполне традиционный и задавался почти каждый четверг. Она собирается остаться в своей квартире в Патни? Она к ней привыкла? Возник этот вопрос потому, что однажды она обмолвилась, неизвестно зачем, что квартира эта временная, что у нее такое чувство, будто долго она в Патни не проживет. Сказать всю правду она не могла — Фицу, во всяком случае. Не могла же она признаться, что продолжает надеяться, что старый Робин Райт в конце концов позовет ее к себе — еще поскрипит немного и обязательно позовет. Она почему‑то верила в мистера Р. Р., всегда в него верила и почему‑то вбила себе в голову, что в один прекрасный день он войдет в холл отеля «Скипетр» и ее заберег. По вечерам, у себя в квартирке или примостившись где‑нибудь в уголке гостиничного холла, она смотрела телевизор, и на душе становилось тоскливо: ей очень не хватало подруги, близкой подруги, которой можно все рассказать. Впрочем, ей и раньше бывало скучновато, всегда чего‑то не хватало. Говорил же ей Лори Хендерсон, что скука, точно дьявол, пожирает ее изнутри.
