Владимир Бочкин
ПОВОД ЖИТЬ
Сегодня я твёрдо решил покончить жизнь самоубийством. Даже не решил, а просто знал, что в это поганое солнечное утро я умру. Почему именно утро, а не вечер или день? Впервые за три прошедших после похорон дня я немного протрезвел. Я открыл глаза, и мне было непоправимо неинтересно жить.
Раньше, когда мы смотрели какой-нибудь фильм по DVD, я бывало видел в кино как парень теряет девушку. Они безумно любят друг друга, а потом она умирает и он смиряется, живёт себе дальше. Жена сидела рядом на диване, я ложил руку на её бедро и думал, что если бы я её потерял, то точно не смог бы продолжать дышать никоим образом. Сошёл бы с ума или сразу ласточкой с пятого этажа, но точно не смог бы, так как они. Дышать, жевать, трахаться и знать, что она гниёт где-то в земле.
Сейчас я лежу на кровати, смотрю в потолок и у меня нет даже похмелья. И пить больше не хочется. Как отрезало. И я не схожу с ума, не рыдаю, не бьюсь головой об стену, а тупо смотрю в потолок. Муторно и тоскливо, словно приложили по голове из-за угла. Безнадёжно, ведь я живу на первом этаже. Но это ничего, это можно решить.
И жить не хочется вообще.
Раньше я почти поверил в бога за то, что он дал мне такую любовь. Я вдруг понял, без всякой библии и прочих религиозных фокусов, почему бог — это любовь. Я смотрел на жену и думал, что если я, простой человек, способен на столь сильную беззаветную любовь, то насколько сильнее любовь бога. Если даже я, обычный человек, готов прощать тому кого люблю, то насколько бог милосерднее меня. Насколько более готов простить наши поступки и проступки, не потому что мы этого заслуживаем, а просто потому, что любит нас. В тот момент евангелие казалось мне простым и понятным.
Теперь я понимаю, что бог — это дьявол и душа его черна.
Вставать совсем не хочется. Но голова полнится мыслями, воспоминания кружат в тёмных переулках мозга, и это выбрасывает меня из постели вернее ведра с ледяной водой. Теперь каждый день как холодный душ, и летнее солнце не согревает меня. Мозг умер вместе с ней и теперь разлагается на вязкие, чёрные куски одиночества, соболезнований и потери. В голове пусто и темно, и туда не проникают лучи солнца. А сердце на два метра под землёй похоронено вместе с женой, осталось там, когда я смотрел, как гроб опускают на верёвках вниз и засыпают землёй. Я хотел подойти и взяться за одну из верёвок, но могильщик мягко оттеснил меня в сторону. Не вызвал я у него доверия, хотя по идее ему должно быть всё равно. Даже если упущу верёвку или брошусь вслед за гробом. Впрочем, тогда бы я обломал ему весь рабочий день, мы ведь не одни такие.
Солнечное утро вызывает острый приступ отвращения, и я задёргиваю шторы. Отворачиваюсь и упираюсь взглядом в зеркало.
Покрасневшими глазами на меня пялится светловолосый крепыш. Неопрятная щетина, простое лицо. Я вообще совсем обычный. Что она во мне нашла, кроме ослиного упорства с которым я её добивался? Теперь уже не спросишь.
На тумбочке фотография, где мы вместе. Этакий деревенский увалень, который косит под городского и кинозвезда. Нет, она не была актрисой и мы даже не снимали себя на видео, но таких любят показывать в кино. Стройная фигурка, не слишком худая, но ни в коем случае не полная. Светлые длинные волосы, обрамляющее симпатичное, милое лицо. Хорошо очерченные губы. Только светлые глаза неопределённого цвета. Она настаивала, что зелёные (так ей казалось романтичнее и красивее), но мне кажется серо-голубые. Да, из неё, наверное, могла бы получиться актриса, во всяком случае, по внешности. Я поднял фотографию и присмотрелся. Может даже и впрямь зелёные или скорее серо-зелёные. Да нет, точно серо-голубые. Но сейчас всё равно, наверное, её глаза уже сгнили или ещё нет, интересно как долго гниют глаза, где об этом прочитать?
Я выронил фото, сел прямо на пол и зарыдал, размазывая слёзы по лицу. Потом долго качался взад вперёд, невнятно всхлипывая и подвывая. Но три дня беспробудного пьянства дали знать. Сам не заметил, как лёг на пол и уснул. Вырубился напрочь, будто не было целой ночи беспокойного кошмарного сна, когда я постоянно просыпался и горел, как в агонии, в горячке своего горя.
Проснулся от щекотания в носу. Приподнялся на локте и шумно чихнул. Какой пыльный палас. Когда его в последний раз пылесосили, не помню вообще. Ничего не помню.
Тяжело сел, тупо обвёл взглядом комнату. Ничего нового. Только свет в квартире серый, обесцвеченный. Вечер, наверное, день быстро пролетел. Незаметно как пиво с похмелья. Нечего рассиживаться, у меня ведь есть незаконченное дело, не так ли?
Я встаю, включаю свет и плетусь к тумбочке. Левой рукой тяжело опираюсь о поверхность, а правой открываю верхний ящик. Вот коробка, поднимаю крышку.
Где-то с год назад жене пришлось работать допоздна, около месяца. Кризис, сотрудников сократили и приходилось вкалывать за троих. Жена не возражала, радовалась, что вообще не уволили. Я встречал её поздно вечером. Тогда то купил травматический пистолет. В то время он мне не пригодился, зато сейчас в самый раз. Я с любовью погладил оружие. Если бахнуть в голову, тем более в упор, эффект будет не хуже, чем от боевого.
Я поднимаю пистолет. Уже забыл насколько он тяжёлый. Вот и всё, сейчас всё закончиться. Я смотрю на фото. Скоро увидимся. Вот только жрать очень хочется. Интересно, на том свете кормят? В раю может и кормят, а вот куда я отправлюсь, скорее всего, сам в пищу пойду. Я хихикаю. Мой взгляд поднимается выше и нашаривает своё отражение в зеркале. За прошедший день изображение не стало лучше. Глаза уже не такие красные, но кривая ухмылка на осунувшейся небритой роже может испугать кого угодно.
Прижимаю дуло к виску. Зеркало мутное, пыльное, как и вся квартира. Сколько же его не мыли, наверное, даже дольше, чем не пылесосили палас.
Волосы торчат во все стороны. Я похож на пугало. Раньше жена строго следила за моим внешним видом, чтобы я её не позорил и сам не позорился, но сейчас мне всё равно.
Я задумался. Мне то всё равно, но приедут врачи, приедет милиция. А здесь грязный вонючий труп в пыльной, замызганной квартире. Что они скажут? А что бы жена сказала? Я усмехнулся. Ничего цензурного это точно. Она не любила ругаться, но чистоту блюла, так что всыпала бы по первое число. Я покачал головой. Ей бы это не понравилось.
Я устало опускаю оружие. Придётся устроить генеральную уборку. В доме и на себе. Или правильнее в себе, но нет. В себе уже ничего не изменишь и не протрёшь душу мокрой тряпочкой, не пропылесосишь мозги, чтобы забыть о том, что случилось. Что-то сломалось во мне навсегда и непоправимо.
Пылесос — зверь, давно прирученный женой, а на меня косится подозрительно. Родная, уютная квартира, в одночасье стала чужой и враждебной. Исчезла воля державшая в порядке этот маленький мирок. И я потерялся в новом враждебном мире.
Я монотонно брожу по квартире, пылесос подвывает при работе, скучает по хозяйке. Хорошо, спокойно, ни о чём не думаешь. Швабра и тряпка приняли рабочую вахту. Я что-то чистил, мыл и с каждым движением мотор моей деятельности работал всё сильнее. Если пылесосить я начал вконец разбитым, усталым человеком, то через полчаса уже кружил по квартире, как джин уборки. Вымыл всю посуду, потом раковину, но мне показалось мало. Я вымыл ванну и туалет.
Уже поздно ночью я смахнул оставшуюся пыль и с мрачным удовлетворением обвёл взглядом дело рук своих. Теперь никто не придерётся. Если жена видит меня с неба или из могилы, или пусть даже из моей головы, она сейчас одобрительно кивает. Я улыбаюсь. Теперь можно заняться собой. Я кинул безвозвратно испачканную одежду в стирку и нахмурился. Хорошее настроение от скорой близости смерти начало улетучиваться. Его погребла груда грязной одежды. Куча всякого барахла, не стиранного ещё с гибели жены. Я сник. Откуда такая несправедливость. Силы иссякли. Жутко хочется спать. Я надеялся отоспаться вечным сном по полной программе после купания, но теперь возникли непредвиденные сложности. Глаза слипаются.
Пока набиралась вода, я побрился. Потом лежал в ванне, размышлял о несправедливости человеческого бытия и дальнейших планах. Глупо строить планы, если твоё главное желание — вообще не иметь никаких планов. Но пришлось, по воле злой судьбы и мерзкой привычки одежды пачкаться. Уже из-за одной необходимости стирать можно смело ставить крест на жизни. Если бы детей честно предупреждали, что во взрослой жизни существуют такие человеконенавистнические занятия как стирка, уборка и, самое страшное — мытьё посуды, то все дети без исключения сразу бы вешались на своих подгузниках от вида грязной неприкрытой правды человеческого существования. Как же хочется спать! Мысли путаются, я осоловело смотрю в стенку, пока вода остывает вокруг меня, как уже остыла моя душа.
Мир придавил меня мягкой тяжестью. Навалилась глыба несоразмерная человеческой воле. Закупорила в самом себе, сделала неподвластной дыханию жизни. Весь мир сосредоточился в невыносимой боли, но не только в груди, а во всём теле, плоть плачет по жизни. Понимает, что не может жить, что нельзя жить в постоянной агонии воспалённого разума. Но ещё не готово смириться с этим, как уже смирилось сознание.
