Работы хватает только до обеда. А сразу после обеда работа заканчивается. И мужчина вынужден ехать домой. Сначала сидя в метро, потом стоя в автобусе.
От автобуса он идёт пешком. И видит, как на ветру, по улице, летает реклама пиццы – сейчас упадёт и намокнет. Потому что недавно шёл дождь. Шёл и прошёл. Но, похоже, пойдёт опять.
Соседка, двое её детей и новый, даже по отношению ко вчерашнему, муж собираются куда-то на велосипедах.
Огромный болгарин Попов садится в свой “ситроен”. Он тоже куда-то собирается. Но сам, в одиночестве. Хотя и у него есть двое детей. А скоро их будет трое.
Старушка в очочках вышла прогулять собачку в попонке. И прогуливает её, прогуливает, прогуливает. Мимо булочной, мимо сбербанка, мимо бюро ритуальных услуг.
Мужчина здоровается с соседкой. С Поповым. Со старушкой и её собачкой. И проходит мимо. В подъезд.
“Вот в Лондоне, – думает он, – офисные работники гуляли по метро в чём мать родила, голышом – то есть без всяких попонок и других условностей. А тут старушка, Попов, любвеобильная соседка. Тоска, одним словом. И скука. Плюс экономика. Вернее, минус. Другое дело в каком-нибудь Цюрихе”.
В Цюрихе недавно была знакомая мужчины. Там, говорит она, всё очень красиво. А когда вокруг всё очень красиво, возможно, и тоска отступает. Перед красотой-то.
“Надо бы и себе съездить в Цюрих, – думает мужчина, – наступить на горло собственной тоске. В конце концов, почему нет. Чем я хуже моей знакомой? И Ленина. Который в Цюрихе жил, как у себя дома. Или не жил? Жил, точно жил. Даже книга такая есть. "Ленин в Цюрихе"”. Мужчина её, конечно, не читал, но знает, что она есть. Значит, можно поехать в Цюрих по ленинским местам общего, так сказать, пользования. И там развеяться. Назло скуке, тоске и умирающей за окном экономике. Мертвенность от которой расползается во все возможные стороны. Медленно заполняя пространство. Как снаружи, так и внутри квартиры. Она расползается по комнатам, по кухне, по узкому коридору и совмещённому санузлу. И этому мрачному расползанию не может помешать даже яркий свет. Тем более что свет тусклый, а не яркий. И к тому же, если его включить, припадочно мигает. Поэтому мужчина его по возможности не включает. Разве что в санузле, лишённом окна.
Тут без света не обойтись. Мужчина раздевается. Залезает в ванну и кое-как моется под душем. Стараясь не разбрызгивать локтями воду. В комнате звонит телефон. Задорно. “Турецким маршем” Моцарта. “Чёрт”, – думает мужчина и вылезает из ванны. Скользя на пятках и оставляя мокрые следы, идёт к телефону. “Вас беспокоит центр по изучению политических и социальных исследований”, – говорит телефон. “Тьфу ты”, – говорит мужчина и кладёт трубку. И возвращается. Целясь ступнями в свои мокрые следы.
Ванна у мужчины жёлтая, как зубы, и вода из неё в канализацию не выливается, а просачивается. Зрелище мужчина представляет собой печальное. Голый, намыленный, в жёлтой ванне. Плечи, ключицы, ступни, пах. Над пахом складка. На плечах клочковатая пена. В костлявой руке лейка. Струй из лейки истекает мало, да и те дряблые.
Но вне ванны, в повседневной жизни, мужчина выглядит гораздо лучше, будучи на вид – особенно в одежде – статным. Кроме того, у него седые грудь и мошонка, и он гордится своими сединами.
Моцарт в комнате снова звонит своим маршем. Мужчина его игнорирует. Моется. Позже он будет жалеть, что не взял трубку. Но это позже. А сейчас ему на Моцарта плевать.
Седины, как известно, случаются от возраста или от страданий. В крайнем случае, от сильного перепугу. У мужчины они появились ни от того, ни от другого, ни от третьего. А от чего – непонятно, поскольку беспричинно. Просто сначала их не было, а потом они выросли. Сами по себе, независимо ни от чего. И теперь мужчина моет их жидким мылом более или менее регулярно.
А сейчас он их уже помыл и перешёл ниже, к ногам и пальцам на них. И их тоже быстро, хотя и тщательно, помыл. Быстро – потому что у него сегодня ещё предвидятся дела.
Но для начала он хотел помыть себя всего снизу доверху. Лицо побрить чисто. И одеться прилично. В брюки и в пиджак, и в рубашку. Возможно, даже с галстуком, который у него есть. Если его, конечно, найти. А вот есть ли пригодные носки, это пока неизвестно. Не проверил он заранее.
Туфли тоже надо начистить. В смысле, ботинки. Туфли сегодня погоде не соответствуют. Своей утлостью. Сегодня погода как раз для ботинок подходящая, а не для туфель. Из-за луж, грязи и возможных осадков в виде мокрого снега и дождя.
Мало ли, в общем, дел. Особенно если считать в единицу времени. Ну да мужчина дела считать не привык. Он привык их делать. Всю жизнь он что-то делает. То одно, то другое. Бесконечно. Надоело уже. А отдыхает редко. Но и отдыхать ему тоже надоело. И как в таком положении жить, между надоевшими трудом и отдыхом? Да, в таком положении никакого интереса нет жить, и стимула тоже особого нет. Один голый инстинкт самосохранения и больше ничего.
С мытьём тем не менее надо кончать. Потому что пора. Мужчина закрывает мокрыми руками краны, фыркает и стряхивает с себя воду. Вода стекает по дну. В сливное отверстие. Мужчина, держась корявыми пальцами за борт ванны, тянется к полотенцу. Тащит его на себя и промокает сначала голову, потом лицо, потом живот и ниже живота. Потом растирает спину. Вылезает на скользкий кафельный пол. Медленно, осторожно вылезает, чтобы не оступиться и не упасть.
В санузле тесно и можно удариться чем угодно и обо что угодно, даже и головой можно удариться о ту же самую ванну или о кафель пола, или об унитаз. Поэтому и вылезает мужчина осторожно. Становится на пол всей ступнёй – сначала левой, потом правой. Одевается. В нижнее бельё и рубаху. А домашние синие штаны не надевает.
Почему-то домашние штаны всегда, во все времена, бывали у мужчины синие. Ещё с детства. И теперь они тоже синие, с красными, правда, лампасами. Но какая разница, в какого цвета штанах ходить по дому. Тем более без разницы, в каких или без каких штанов бриться и чистить ботинки. А на повестке дня сейчас, после мытья, стоят именно бритьё с ботинками.
И мужчина за них берётся. Сначала он лихо, как в рекламе, бреет себе подбородок и щёки. Лихо бреет, но с пристрастием. Чтобы без кустиков. Потому что кустики на щеках вызывают в мужчине омерзение. Как на чужих щеках, так и на своих. На своих, пожалуй, ещё большее, чем на чужих. А после щёк он сразу переходит к ботинкам. И чистит их кремом. И старой мохнатой щёткой. Он втирает крем в кожу медленно и нежно, по часовой стрелке и против. Вдоль и поперёк. Он делает это с любовью. С любовью к своим ботинкам. Да, он любит их, свои ботинки. Во-первых, ботинки у него по-настоящему хорошие и крепкие. Лет восемь носит их с осени до весны включительно, а им хоть бы что. А во-вторых, всё равно любить что-нибудь человеку нужно. А ботинки ничем не худший предмет любви, чем, допустим, Родина-мать. Или женщина. Тоже мать. Или деньги. Или заграничные конфеты “Рафаэлло”.
Закончив чистку, мужчина смотрится в ботинки и ставит их на зелёный коврик в прихожей. И какое-то время любуется. И вспоминает о носках.
Носки мужчина хранит в нижнем ящике письменного стола. Он всё равно пустовал бы, этот ящик. А так в нём хранятся носки. Довольно много носков скопилось у мужчины за годы жизни. Только новых и целых среди них мало. И, чтобы найти их, иногда приходится перебрать весь ящик. И мужчина начинает перебирать. И ему везёт. Уже третья пара оказывается приличной.
Мужчина надевает носки на влажные ноги, ставит ноги вместе и смотрит на них с высоты. “Ну почему, – думает он, – чёрные носки всегда разного цвета? Причём то левый светлее, а правый темнее, то наоборот”. Мужчину этот вопрос раздражает. И он оставляет его на потом. Тем более что в дверь звонят. Мужчина натягивает синие штаны с лампасами и смотрит на часы. “16:16”, – показывают часы.
В последние дни мужчина замечает, что как ни посмотрит он на время – всегда видит что-нибудь вроде 11:11, 15:15, 23:23 или в крайнем случае 23:32.
“К чему бы это?” – думает мужчина. Но ничего не придумывает. Открывает дверь. “Меня зовут Сергей, – говорят с порога. – А меня Наталья. Мы хотим с вами поговорить”. “О чём”? – мужчина видит этих людей впервые. “О Господе нашем Иисусе Христе, – говорят эти люди. – И о том, почему сейчас так много природных катастроф и разводов. Вот вы знаете – почему их так много”? Наконец мужчина догадывается, что это свидетели Иеговы, врёт им “а я еврей” и захлопывает дверь. Свидетели сначала говорят в замочную скважину, что еврей – это не смертельно, а не получив отклика, ударяют в дверь чем-то и кричат: “Вы об этом ещё пожалеете!”
Мужчина вынимает из шкафа пиджак и брюки. Осматривает. Решает погладить. Гладит осторожно, через марлю. Сначала брюки, потом пиджак. Брызгая водой изо рта. Вода под утюгом шипит и исходит паром. Пар поднимается к потолку и оседает на оконном стекле.
“Рубахе и галстуку утюг тоже не повредит”, – думает мужчина. Он гладит рубаху и находит галстук. И гладит его тоже. Рубаха от горячего утюга становится чуть светлее. Галстук остаётся лиловым. Лиловым как никогда. Во всём этом вместе и в плаще с погончиками мужчина выглядит немного торжественно, немного празднично и немного глупо. А в ботинках становится ещё и заметно выше. “Зря я всё же не снял трубку, – думает мужчина. – А вдруг этот звонок изменил бы мою жизнь”.
