Геннадий Прашкевич
ИГРУШКИ ДЕТСТВА
Все в природе связано и взаимосвязано. Это один академик сказал.
Серега Жуков (плотник и столяр, двадцать один год, образование среднее, рост – сто восемьдесят; особые приметы – по иностранному языку не аттестован) сам о чем-то таком догадывался, только не мог так правильно сформулировать. Он, например, никогда не думал ни о каких писателях, а чуть не загубил одного из них.
Так что все связано.
И взаимосвязано.
Как-то получил книжку по почте. «Плотничные работы».
Сереге давно хотелось узнать, что в своем главном деле он делает не так.
Он точно делал что-то не так, потому что бригадир, глядя, скажем, как Серега вяжет раму, сплевывал и шел помогать. Вот де не мастер ты. Серега, понятно, злился. Рама кривая? Зато надежная, выстоит в снег, и в ветер. Косяк не подходит? Можно помочь топором.
Но бригадир все равно сплевывал.
Вот Серега и написал в Новосибирск. Галке Мальцевой. Пришли, дескать, что-нибудь про плотничные работы. Бригадир психует, и мастерство надо повышать.
Галка была грамотная, красивая. На таких заглядываются еще в школе. Школу она, кстати, заканчивала вместе с Серегой, но, в отличие от него, аттестована была по всем предметам, потому и шла в гору: в крупном городе работала в молодежной газете. А Серегу аттестовали не по его вине. Начинал он с немецкого. Предполагалось, что таловские ребята после окончания школы должны свободно объясняться на этом распространенном языке, но Сереге не повезло: на второй год обучения, когда он уже знал, что солнце – это ди зонне, а девочка – ди мётхен, отца перевели в соседнее село, где главным языком считался французский, поскольку никаких других преподавателей в школе не было. Серега не расстраивался. Он всегда был упорный. Он стал овладевать французским и скоро узнал, что маленькая женщина – это петит фема, а петит, кстати, это еще и мелкий типографский шрифт. Предполагалось, что в скоро будущем Серега и его счастливые сверстники смогут свободно сравнивать одноклассниц с мелким типографским шрифтом, но тут отца снова обратно перевели в Таловку, где за это время основным языком в средней школе стал английский.
Серега не жалел.
Все равно он не смог бы назвать маленькой ту же Соньку Жихареву.
Ростом Сонька не уступала Сереге и однажды на спор вскинула на спину куль с мукой. Так что в Таловке пришлось заняться английским. Отсюда и прочерк в аттестате. Зная одновременно много немецких, французских и английских слова, Серега не сумел овладеть правилами их употребления. Только Галка Мальцева его утешала: если быть упорным, можно многого добиться, владея одним только своим родным языком. И когда Галка уехала в Новосибирск, Серега страшно жалел. У нее в Новосибирске оказалось много дел, она не всегда отвечала на письма. А если отвечала, то как-то странно. Сообщала, например, что в молодежной газете, где она работает, много интересных людей. Еще сообщала, что она знает теперь всякие такие штуки и сама пишет. И обязательно добавляла: «Ты, Серега, человек упорный. Захочешь, вырастешь большим человеком.»
А он и выпер под сто девяносто.
Неприятно было, конечно, что Галка знает теперь всякие такие штуки, но он ей верил. И она верила. Прислала «Плотничные работы».
Ну, станки шипорезные, пазовальные, сверлильные. Канаты крученые, сжимы всех видов, коуши. Устройство дощатых полов, изготовление клееных конструкций. Кое-что из перечисленного Серега уже знал, это само собой, но ведь – из Галкиных рук! Обидно только: ни письма, ни записки. Даже подумал: одичает там, в городе. И вечером, отложив в сторону полученную книгу, решил сам написать, напомнить Галке о родном таежном селе, о том, как они с ней будили пруд от темной, вековечной спячки.
Давно было.
Закончив девятый класс, все лето работали на совхозном поле.
После работы бегали за село, гуляли там, где их никто не мог увидеть.
Как раз у старого заброшенного пруда можно было никого не бояться. Темные ели, нежный подлесок по опушке. В тайгу не ходили: гнус, комарье, зато разжигали костер и будили пруд от вековечной спячки.
Кто не знает, в чем дело, не догадается.
Бросай в воду камень за камнем – никакого ответа.
Ну, булькнет вода, ряска взметнется, но тут же затянет черное окно в ряске.
А надо было тщательно прицелиться, надо было метнуть камень так, чтобы он точно попал в центр кочки, их много торчало посреди пруда. И если попадешь удачно, со всех кочек, как по сигналу, начинали сигать в воду крупные пучеглазые лягушки. Ряска вскипала, пруд кипел. Вековечного сна как не бывало!
Галка смеялась, поглядывая на лягушек. Она нисколько не боялась зеленых, но домой от поскотины шла одна. Не хотела, чтобы их вместе видели.
В общем, решил кое-что напомнить.
А поскольку моросил дождь и только что зацвела черемуха, он вложил в конверт крошечную веточку. Для запаха. Для петит фема Галки. Он ведь на нее не сердился. Не пишет, значит, занята. Только пусть не забудет: под Таловкой старый пруд, там камыши под ветром, они шуршат, и утки взлетают. Ему, Сереге, жалко, что он столько времени убил на изучение трех иностранных языков. Лучше бы он пошел в бригаду после восьмого класса. И бригадир бы к нему привык, и «Плотничные работы» бы не понадобились.
Написал письмо, запечатал в конверт.
А дождь моросил и моросил. И от нечего делать Серега, расстроившись, накатал еще одно. Напомнил про воду в прудах, она темная, как в деревянной шайке. И отражается в зеркальной поверхности известняковый утес. Если внимательно присмотреться, на мокрых камнях видны доисторические шайбочки, бывшие живые организмы. Под Таловкой таких организмов было когда-то много, но все они вымерли. Неизвестно почему. «И мы когда-нибудь вымрем…», – закончил письмо Серега.
На этот раз Галка ответила.
Он письмо целый день таскал в кармане.
Как назло, бригадир отправил его в птичник – чинить клетки, а там попробуй уединись – кругом птичницы, особенно Сонька Жихарева. Ростом почти вровень, а хихикает. Только вечером, когда мать с отцом уснули, вышел на крыльцо.
Тишина.
Кузнечик негромкий.
Холода закончились, вот кузнечик и трещал потихоньку, видно принял Луну за Солнце. Вся Таловка в вечерней дымке, из труб – хвостики дымов в небо. Серега устроился поудобнее и вскрыл конверт. «Если бы ты учился,– писала мудрая Галка, – то не торчал бы сейчас в Таловке. У тебя талант. Ты так свое письмо написал, что все сразу видно, каждую деталь. Хоть сразу отсылай в типографию…»
Ни о чем таком Серега никогда не думал, но Галкины слова пришлись ему по душе. В конце концов, у него за плечами десятилетка. А сейчас изучает «Плотничные работы». «На точильном станке Тч HI 3–5…» Тоже не так просто.
Стал читать дальше и узнал, что про старый пруд у него особенно здорово получилось. Будто бы Галка, читая, чуть не заплакала. Ей до сих пор жалко, что однажды, будя пруд от его темной, вековечной спячки, Серега вмазал камнем не по кочке, а по лягушке-неудачнице. «Ты, Сережка, сам можешь стать неудачником, – беспокоилась Галка. – Ты зря не пошел учиться. У тебя здорово получилось про пруд, про камыши, даже про то, как я перед прогулкой натягивала на себя свитер, чтобы ты воли не давал рукам. Если бы ты писал «пшеничный» не через «а», я бы показала все твои письма одному настоящему писателю. Он тоже любит описывать подробно. Ну, знаешь, чтобы сельская избенка, а на стене прялки да иконы… И чтобы кто-нибудь из стариков плохо себя чувствовал, потому что дети разъехались… В жизни так не часто бывает, но писать так модно…»
Серега вздохнул.
Галка много читает.
Галка теперь все знает про книги.
Только все равно зря она на него давит. Он модного ничего не читал, да и не знает, где взять. Всех дел у него – оторваться от Соньки Жихаревой. Как идет домой, непременно наткнется на Соньку. «Пошли, дескать, на площадку! Хорошее дело волейбол.» Оно все так, волейбол – дело действительно хорошее, но Серега терпеть не мог, когда на него давят. На меня не сильно надавишь, думал. Я как Ванька-встанька. Ваньку-встаньку толкни, он до земли поклонится, спасибо, мол, вам за все! И тут же выпрямится.
Из-за Ваньки-встаньки Серега в детстве чуть не рехнулся.
Вроде большой был, а ударило в голову: уложить Ваньку! Если бы не Галка (они тогда жили в одном доме на две квартиры), он, Серега, может, рехнулся бы.
Ваньку-встаньку Сереге подарил дядя Сеня, родственник. От подарков того дяди Сени соседи всегда немного чумели. Бабке Шишовой, например, дядя Сеня привез из города фонарь не фонарь, а что-то вроде стеклянного ночника. Как высокий аквариум. Включишь его, и в прозрачной жидкости начинают летать серебринки. Как салют. Редкая штука. Бабка Шишова не спала всю ночь, проплакала перед стеклянным ночником, спозаранку приплелась к Сережкиной матери. «Ты, Фиса, помнишь, как война кончилась?» – «А чего? Помню». – «Я-то, – говорит бабка Шишова, – поняла, что война кончилась, когда мы лес перестали рубить».
