Эрвин Штритматтер
Время на размышление
— Не остановить реку жизни; сегодня мы не те, что были вчера, и завтрашнее солнце застанет нас уже не теми, что мы сегодня. — Монтер продолжал свои поиски. В коридоре воздух стоял неподвижно. Ему стало жарко, и он снял свою синюю фуражку. Речники носят такие. Лицо его покрыто загаром, но плешь, прятавшаяся под фуражкой, по-зимнему бела. А эти уши с отмороженными краями — где-то я их уже видел.
— На заседаниях в райсовете, — подтвердил монтер.
И тут я вспомнил: когда-то этот человек был знаменитым предкооператива, об успехах которого трубили газеты. Звали его Кинаст.
Меня заинтересовало, почему он стал электромонтером. Он колебался: долго рассказывать, да и стоить это будет по другому тарифу. Но я привык платить за свое любопытство. Это прозвучало убедительно. Он улыбнулся. Улыбка из-за тридевяти земель; его мясистый нос засел между щек, как пень посреди просеки.
— Предкооператива — уж и не помню, когда это было. Кооператив был тогда маленький, бедный, и председатель средней руки — рост метр шестьдесят, сапоги сорок первого размера были для него в самый раз.
Потом на мое место прислали молодого кооператора с юга; Гланте зовут его, коли вам интересно знать. До этого Гланте изучал сельское хозяйство, получил диплом и уверял, что уж он-то сумеет вывести в люди наш Кляйн-Клютц. Как будто прежде, чем объявился этот золотозубый Гланте, наша деревня из себя так-таки ничего не представляла. Казалось, он мнил себя творцом неба и земли.
Но основал-то кооператив в пятьдесят третьем году я, да еще кое-кто из тех, кто думал так же, как я. Подспудной движущей силой в этом деле была моя жена, но признать это я соглашался только тогда, когда бывал случай попрекнуть ее этим.
Не все вступившие в мой кооператив любили работать, были и такие, что искали, где повыгоднее. Первый наш общий урожай был скудным, скотина болела и давала чахлый приплод.
— Вот тебе твой кооператив! — говаривал я тогда жене. Я злился на нее — признаюсь, ибо полагаю, что сейчас я выше всего этого. Хотя полагать и знать — не одно и то же.
Я дулся, не спорю, но всего несколько дней, а потом я начал вкалывать. Однажды зимой я проверял картофельные бурты и так увлекся, что отморозил себе уши. Я болел за каждую мелочь так, будто речь шла о моем личном хозяйстве, и от других требовал того же. Время от времени я платил кое-кому по своему усмотрению небольшие премии, мое появление на машинопрокатной станции вызывало панику, а я не скупился на бутерброды и пиво для трактористов: «Не подмажешь, не поедешь» — так думал я тогда.
На третий год в моем кооперативе уже было на что посмотреть, а на четвертый его стали хвалить в районной газете. Я воспарил. В упоении я забывал о том, что это был успех не только мой, но и моей жены, и других членов кооператива.
Отличный хозяйственник, блестящий организатор, с широким политическим кругозором и даже не без таланта к искусствам, — все это я узнал о себе из газет, редакторам которых надо было во что бы то ни стало выставить меня образцом для других председателей.
В подобных панегириках есть две стороны: они делают из тебя кумира, но ведь и ты не мешаешь им в этом. Моя тогдашняя жизнь, как мне казалось, была окружена неким сиянием. Чтобы я хоть раз усомнился в себе — такое мне и в голову не приходило. Удивительно еще, что мне оказались по плечу все эти почести и я не умер от них, как некогда грек по имени Софокл.
Но чем быстрее вырастает дерево, чем больше его подгоняют, тем раньше оно столкнется с бурей, значительно раньше, чем те, которые терпеливо набирают силу. Меня гроза настигла в пятьдесят девятом. Несколько крестьян из соседней деревни Грос-Клютц попросились в мой кооператив «Красная нива». Так себе крестьяне, не самые лучшие. Лишний работник, да вздремнуть охотник; не доросли они еще до темпов моего кооператива. Так думал я, а значит, так думали и остальные члены кооператива, и грос-клютцевских не приняли.
Тогда-то и появилась на меня карикатура в районной газете. К моей фотографии пририсовали рачьи ножки, а в правой клешне я держал скипетр. Это у них называется коллаж, и находятся люди, которые считают это искусством.
Газету я повесил в сортире во дворе, чтобы показать, какова в моих глазах цена всем этим карикатурам, а про себя решил, что не позволю разрушить процветание моего кооператива, даже если мне прикажут.
В итоге я превратился в дежурного героя фельетонной полосы, и мое имя в газете встречалось чаще, чем имя президента республики.
Доконав меня, они прислали Гланте. Тот мигом примчался, а я ушел, ушел подальше, аж в полеводческую бригаду. От избрания в новое правление я отказался.
Новички из соседней деревни при встрече со мной ухмылялись, я скрипел зубами, но делал вид, что этот публичный срам мне нипочем, а у себя в бригаде бодрился: «И ответственности меньше, и неблагодарности ждать не приходится». Назначенную мне работу я выполнял добросовестно и именовал себя частным лицом.
Из прихожей мы отправились в комнату. Кинаст принялся проверять проводку инструментом, похожим на толстую авторучку. По его словам, нам повезло, что проводка не «заштукована», и теперь он быстро нащупает «коротача».
— Поймешь ты это или нет, не знаю, — так продолжал он свой рассказ, — но после такого падения в кругу своих человек старается по-прежнему держаться гоголем, как ни в чем не бывало, давая понять, что те, которые там, наверху, скоро поймут, что́ они наделали! Зато наедине с собой, когда никто тебя не видит, даешь волю раздражению, начинаешь брюзжать. Я тоже брюзжал и во всех своих несчастьях обвинял тех, кто когда-то расхваливал меня. Тоска адреналиновая. Снова и снова я задавал себе вопрос, справедливо ли поступили со мной, решив проучить таким способом, и до сих пор я убежден в том, что за этим методом скрывается леность или недостаток интеллигентности.
Но мало-помалу ты устаешь от роли бодрячка, которую так долго разыгрывал на людях, потому что никому уже нет до тебя дела, утешители бросили тебя, они уже не ждут от тебя никакого проку, ты лишен власти, и твоя жена обращается с тобой как с больным.
Все больше и больше народу принимало сторону Гланте. Теперь уже он царил на собраниях, выступал с предложениями, проводил заседания правления, на которых утверждались эти предложения, — и все это так, будто он был всего лишь проводником чистейшей воды демократии.
Где-нибудь в углу как на партийных, так и на кооперативных собраниях сидел некто Кинаст, бывший председатель. Сидел я скромно, но во мне клокотала злость на Гланте, все в нем было мне ненавистно: его золотой зуб, его саксонский выговор, его речи, эти его жесты, как будто он хотел прижать к груди всех членов по крайней мере шести сельских кооперативов.
Что такого совершил этот Гланте? В чем его заслуга? Он усовершенствовал введенную мною систему премий да был поприветливее с людьми, чем я, он прямо-таки лебезил перед ними — и правил.
Ненависть мешала мне видеть; в Гланте я старался разглядеть нового Кинаста. Внешне я примирился со своей судьбой, а сам с нетерпением дожидался большой ошибки Гланте, за которую его скинут так же, как скинули меня.
Но время проходит, ибо все мы преходящи и все забывается. Я занялся тем, до чего раньше из-за кооперативных дел не доходили руки: разбил перед домом цветник, а за домом — огород, посадил фруктовые деревья, завел кур и голубей, выкармливал свинью и испытывал истинное удовольствие оттого, что все у меня сверкало чистотой. Я уже подумывал о том, чтобы снова купить корову, потому что устав, разработанный еще мною, не запрещал членам кооператива держать коров. Прежде, когда я был председателем, мне не очень-то нравилось, если кто-нибудь заводил себе корову. Но теперь председатель — Гланте, пусть у него голова болит. К счастью, как раз в это время я начал читать книги и как-то позабыл о корове.
Книг я не держал в руках после самого окончания школы, кроме тех, разумеется, которые полагались по партучебе. Но теперь я попробовал снова взяться за книжки, ведь времени у меня было предостаточно.
Много ли времени, мало ли времени, твое ли время, мое ли время — мера ему всегда сам человек. До тех пор я и не подозревал, сколь утешительным может быть чтение для оскорбленного самолюбия. Для интеллектуала книги — тот же алкоголь, я поглощал его, блаженствовал, витал в эмпиреях и начал даже жалеть тех, кто не пережил такого краха, как я.
Кроме того, я пристрастился гулять на досуге и предаваться созерцанию привычных вещей, вызывая их на неожиданные превращения. Ну, что-нибудь совсем обыденное, скажем, дерево. Разве у его ствола не две кроны: надземная и та, что под землей? И разве подземная крона меньше, чем верхняя? А сам ствол — разве он не упругая сила, связующая два полюса, та самая сила, которая и есть причина всякой жизни?
