Пейли Грейс
Интерес в этой жизни
На Рождество муж преподнес мне половую щетку. Так не делают. Никто мне не докажет, что это он из лучших побуждений.
— Не оставаться же тебе без рождественского подарка, когда я буду в армии, — сказал он. — Взгляни, пожалуйста, Вирджиния. Идет в комплекте с совком оригинальной модели. Подвешен на палке. Брось взгляд, трудно тебе? Ты что, слепая, косоглазая?
— Спасибочки, родимый, — сказала я.
Я и сама мечтала о таком совке, ковшиком. Удобная вещь. Мой муж не станет покупать в подвальном отделе для дешевки или на январской распродаже.
И все же при всем при том, пускай вещь качественная, — свинство дарить такой подарок человеку, если надумал распрощаться с ним навсегда, — женщине, с которой нарожал детей, залазил на нее то и знай, хоть в пьяном виде, хоть трезвый, даже когда всем завтра рано вставать.
Я спросила, нельзя ли полчасика повременить с армией, я бы пока сходила за продуктами. Не люблю оставлять ребят одних в трехкомнатной квартире, сплошь нашпигованной газом и электричеством. Одна подначка — и вот, вполне возможно, пожар. А не то старшему придет на ум сводить счеты с младшими.
— Так уж и быть, в последний раз, — сказал он. — Но вообще тебе бы стоило поразмыслить, как будешь обходиться без меня.
— Что толковать с убогим, — сказала я. — По тебе же давным-давно плачет психбольница.
Я хлопнула дверью. Не хотелось смотреть, как он будет укладывать свое исподнее и свои глаженые рубашки.
Правда, дальше парадного я не ушла, поскольку там, заламывая руки, рыдала миссис Рафтери — так, словно бы подрядилась навеки расстраиваться одна за всех.
— Миссис Рафтери! — сказала я, приобнимая ее одной рукой. — Не надо плакать. — Она оперлась на меня, что понятно, учитывая мое нехилое сложение. — Не плачьте, миссис Рафтери, прошу вас.
— Твои дела, Вирджиния. Прямо-таки тянет тебя туда, где неладно. «Убирайте белье. Дождик!» Вся ты в этом. Лифт вышел из строя — ты знаешь первая.
— Ну зачем вы так, неправда. Чистая неправда, — сказала я. — Совсем наоборот.
— Ты уже видела миссис Каллен? — спросила она, не обращая внимания.
— Где?
— Вирджиния! — сказала она с возмущением. — Она скончалась. Весь дом об этом знает. Обрядили ее в белое, как невесту, то есть это красота — одно загляденье. Ей, наверное, добрых восемьдесят. Мужу есть чем гордиться.
— Мы с ней едва знакомы, она ведь была бездетная.
— При чем тут это. Нет, Вирджиния, ты сделай, как я тебе скажу, пойдешь сейчас вниз и скажешь — вот слушай, — скажешь так: «Мистер Каллен, я слышала, у вас скончалась жена. Я разделяю ваше горе». Потом спросишь у него, как он сам. Потом положено сходить в похоронное бюро, где лежит покойница. Здесь, за углом, у «Уитсона и Уэйда». И после, когда ее перенесут в церковь, полагается пойти туда.
— А я не этой веры, — сказала я.
— Ничего не значит, Вирджиния. Взойдешь вот эдак… — она отделилась от меня и горделиво прошлась, как бы в танце, — взойдешь на большое переднее крыльцо — и в храм. А там — благолепие. И не хочешь, а преклонишь хоть на минутку колени. Потом ты сворачиваешь направо. Опять поднимаешься по лестнице. Доходишь до высокой дубовой двери в сводчатом проеме и… — здесь ей зачем-то понадобилось сделать глубокий-глубокий вдох, — и пла-авненько поворачиваешь ручку, дверь отворяется, и у тебя перед глазами Святая Матерь Божья, Царица Небесная. Такая чудная красота. Такая прелесть.
Я вздохнула и со стоном выдохнула, унимая боль, которая сдавила мне сердце. Стиснула стальным обручем наподобие артрита, и это в мои-то годы.
— Любительница ты поохать, — сказала миссис Рафтери, пялясь мне прямо в рот.
— Я? Ничуть.
От нее дохнуло перегаром, жутким запахом дешевого вина.
Мой муж запустил в дверь изнутри монеткой, отвлекая меня от миссис Рафтери. Погромыхал для верности застекленной дверью, чтобы я оглянулась. На плечах у него было по туго набитому вещевому мешку. И где только разжился таким количеством добра? Что у него там? Гусиный пух, который моя бабка приволокла с собой из-за океана? Или детских пеленок напихал, которые я беру напрокат? Истина по сей день скрыта мраком.
— Ты что ж это творишь, Вирджиния? — сказал он, сваливая мешки у моих ног. — Торчит здесь, лясы точит с каждым всяким! В армии, знаешь, на все дела дается жесткий срок, там шутки шутить не любят. Я извиняюсь, — прибавил он, обращаясь к миссис Рафтери.
Сгреб меня в охапку, разыгрывая пылкую любовь, и крепко прижал всем телом к себе, чтобы я ощутила его напоследок и посильнее мучилась из-за своей утраты. Потом влепил мне поцелуй — по-хамски, чуть было губу не прокусил, подмигнул, сказал:
— Ну все покамест, — и отвалил легким шагом в будущее; барахло, навьюченное барахлом.
Бросил меня в неловком положении, в полуобмороке, перед вдовой особой преклонных лет, которая и думать давно забыла про такие вещи.
— Ишь петух, — сказала миссис Рафтери. — Он как, Вирджиния, насовсем уходит или всего лишь на время?
— Он, видимо, бросает меня, — сказала я и села на ступеньку, подтянув к подбородку свои мосластые колени.
— Раз так, безотлагательно обращайся в социальное обеспечение, — сказала она. — Паршивец он, между прочим, что бросает тебя в самый канун Рождества. В полицию сообщи, — сказала она. — Там с дорогой душой раздают игрушки для самых маленьких. И не забудь, пусть все дойдет до бакалейщика. Меньше будет наседать насчет уплаты долга.
Она видела, как по карте моего лица расползается вселенская печаль. Миссис Рафтери не вредная тетка, бывают хуже. Она сказала:
— Открой глаза, милая, глядишь, и отыщется неподалеку утешенье. — Она показала нетвердым пальцем на ту сторону улицы, где, привалясь на корточках к погрузочному помосту, поглощали свой обед водители грузовиков. Повела рукой, включая в искомое число мужчин, снующих взад-вперед в поисках приличной закусочной. Не обошла и шестерку портовых грузчиков, прохлаждающихся под шатром рыбного рынка. — Если не надорвали себе пупок, работая дни и ночи, значит, жди, что скроются за горизонт. Не горюй, Вирджиния. Я еще не встречала мужчины, чтобы его хватило на весь век.
Через десять дней Джирард задал вопрос:
— А где папа?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
Я не хотела посвящать детей в подробности. Нынешний муж или бывший, но у ребенка должен быть отец.
— Ну где же папа? — спросил Джирард еще через неделю.
— Ушел в армию, — сказала я.
— А мне он застилал постель на верхнем ярусе, — сказал Филип.
— Истина сделает вас свободными, — сказала я.
И села с блокнотом и карандашом составлять себе четкое представление о своих ресурсах. Факты, после произведенных с ними действий арифметики, сводились к тому, что муженек оставил меня в критическом положении: денег на все про все четырнадцать долларов, за квартиру не плачено. Он говорил, что ему будто бы жаль так поступать, но поступал-то, я считаю, по присловью «с глаз долой — из сердца вон».
— Город не даст тебе умереть с голоду, — говорил он. — В конце концов, ты составляешь половину населения. Ты побуждаешь творить благие дела. Без тебя нация пришла бы в полный упадок. Кто стал бы платить налоги? Поддерживать чистоту на улицах? И армии не было бы никакой. Мужчине, такому, как я, податься было бы некуда.
Я срочно послала Джирарда к миссис Рафтери спросить, где помещается Отдел социального обеспечения. Она с готовностью отозвалась, не забыв нацарапать от себя приписку почерком, по которому сразу узнаешь левшу. «Бедный Джирард… никакого сравнения с моим Джоном в его возрасте!»
Интересно, кто-нибудь спрашивал ее мнение?
В Отдел социального обеспечения я обратилась сразу после Нового года. Очень быстро выяснилось, что там приучены иметь дело с теми, кто привирает, и, если говорить правду, это их сильно расхолаживает. Вплоть до того, что могут даже, если переборщишь с правдой, отказать заниматься твоим делом.
Вначале мне задавали резонные вопросы. Спросили, куда конкретно мой муж пошел служить. Я не знала. Разослали ему вдогонку письма, пустили своих сотрудников по его следу.
— В армии Соединенных Штатов такой не значится, — сказали мне.
— А вы запросите бразильскую, — надоумила их я.
С чувством юмора у них напряженно. Воспринимают все на полном серьезе.
— Представьте, нет, — сказали мне. — У вас неточные сведения. В бразильской армии нет такого.
— Ну да? — сказала я. — Вот странно! Должно быть, завербовался в мексиканский флот.
Дальше закон предписывал им взяться за его братьев. Написали брату, который первое лицо в профсоюзе водителей грузового транспорта и плюс к тому владелец многоквартирного дома в Калифорнии. Двум братьям из Джерси направили просьбу оказать мне помощь. А те — люди многосемейные. Посмеялись, и правильно сделали. Тогда написали Томасу, старшему, самому способному в семье (ради которого все остальные годами вкалывали в поте лица, платя за его обучение в колледже, покуда эти самые способности не начнут окупаться). Он единственный немедленно прислал десять долларов со словами: «Каков мерзавец! Буду время от времени подкидывать тебе кое-что, Джинни, только ты, упаси боже, не заикнись об этом властям». Я, понятное дело, не заикнулась. Власти же начали в скором времени догадываться, что в человеческом плане они лучше, чем такая, как я, и что невзгоды выпали мне по заслугам — после чего ко мне заметно подобрели.
