— Я тебя уже и так ненавижу, — сказала я. — Так что поступай как знаешь.
— С ума здесь сойдешь, — бормотал он. — Нет, здесь мне делать нечего. Надо бы только подарить тебе что-нибудь. Что-нибудь эдакое.
— Я сказала, делай как знаешь. Можешь купить мне крысоловку, крыс ловить.
Тогда-то он и наведался в хозяйственный магазин и вернулся с новой половой щеткой и классным совком.
— Новая метла чисто метет, — сказал он. — Надо мне выметаться отсюда, — сказал. — Иначе спятишь.
И стал набивать вещевые мешки, а я пошла за продуктами, но наткнулась на миссис Рафтери, которой необходимо было сообщить мне о том, в чем, по ее понятиям, столько красоты: о смерти, — тут он подоспел со своим поцелуем и потопал невесть куда вступать в неведомо какую армию.
Ни о чем этом я не стала рассказывать Джону, потому что, считаю, женщине совсем не к лицу плакаться, как с ней безобразно обращался другой мужчина. Ее тогда и начинают видеть глазами этого другого — мокрой курицей, ходячим несчастьем. Что ни говори, я приучилась рассчитывать на Джона. Все мужчины-друзья сделались к этому времени чужими людьми, даром что я всегда встречала их словами: «Заходите, очень рада».
Семейные мужчины в нашем доме поглядывали на меня с таким, знаете ли, прозрачным намеком, словно бы это каждый из них персонально бросил меня. Встретимся на лестнице — поднесут до дверей самые тяжелые пакеты с продуктами, спустят вниз Линдину прогулочную коляску, но — ни единого вопроса ни о чем существенном.
К тому же Джирард с Филипом научили девочек называть дни недели: понедельник, вторник, среда, джондень и пятница. Раз в неделю, полусонные, точно жуки на солнцепеке, дети рассаживались под фонарем в прихожей по своим стульчикам, на которых значилось золотыми буквами имя каждого — подарок от моей свекрови ко дню их рождения на свет, — и ждали. Ровно в четверть девятого он появлялся, читал им сказку, целовал поочередно и укладывал спать, подоткнув под бочок одеяло.
Но однажды, когда весь долгий джондень у меня лопались от их визга барабанные перепонки, когда с полудня зарядил дождь и брат поминутно поднимал руку на брата, а девочкам оставалось уже лишь по суду определить, кому принадлежит на законном основании Мелинда Ли, ходячая кукла двадцатичетырехдюймового роста, в дверь к нам вечером звонили три раза. И все три раза за дверью стоял не Джон.
Мне было неудобно позвонить миссис Рафтери, а ей — из ехидства — трудно постучаться ко мне и объяснить.
Не показался он и в следующий четверг. Джирард горестно произнес:
— Он сбежал, наверное, Джон.
Две недели ни слуху ни духу — считай, что кончено, выбрось из головы. Неизвестно, как сказать детям — что-нибудь про добро и зло, благородство и низость, про мужчин и женщин. Я — хоть сейчас, пожалуйста. Но мне казалось, нельзя лишать их права на собственные ошибки, свое понимание общих истин. Кто знает, может быть, где-нибудь в этом мире найдут себе более верных друзей, чем когда-либо удавалось мне. И потому я просто отправила их спать, а сама села на кухне и заплакала.
Допивая третий стакан пива и ломая голову над тем, что мне теперь предпринять, я нашла решение: подать заявку на участие в передаче «Золотая жила». Позаимствовала без спроса бумагу и карандаш из ящика с детскими игрушками и начала, как и требовалось, составлять список всех своих несчастий. В готовом виде списочек выжал бы слезу из глаз самого Господа Бога, найдись у него свободная минутка. У меня же при взгляде на этот перечень, наоборот, поднялось настроение. Как видно, для выживания в процессе естественного отбора главное — чтобы был какой-то интерес в этой жизни, не важно, полезный он, вредный или же с отклонением от нормы.
Как всегда в таких случаях, едва начнешь вытаскивать себя из ямы, строя планы, так судьба преподносит тебе что-нибудь новенькое откуда не ждешь. В дверь позвонили, два коротких звонка и два долгих — значит, Джон.
Первая мысль у меня была разбудить детей, пусть порадуются.
— Нет-нет, — сказал он. — Пожалуйста, не утруждай себя. Вирджиния, я устал как собака. Как последний пес, — сказал он. — Проклятье какое-то эта работа, сплошная головная боль. Спасу нет. Дня не видишь из-за нее, по ночам точит мозги, а кому достается почет в конечном счете?.. Вирджиния, — сказал, — не знаю, смогу ли я приходить и дальше. Давно собираюсь сказать тебе. Просто не знаю. К чему это все? Можешь ты объяснить, если б я задал тебе такой вопрос? Как мне все это понимать, не разберусь.
Я залила кипятком заварку чая, потому что почувствовала, когда здоровалась, какие у него холодные пальцы. И молчала. Старалась посмотреть на вещи с его, мужской точки зрения. Я думала, какой ему нужно проделать путь, чтобы повидаться со мной, — с автобуса на электричку, потом в метро, а после обратно: метро, электричка, автобус, и в час ночи — дома. Ему не стоило бы особого труда расстаться с нами навсегда. Я представила себе, как буду жить, я самым серьезным образом задумалась о своих детях. И решила, что если уж выбирать, то не выберу ту жизнь, в которой его нет.
— Это что? — спросил он, показывая на бумажку с подробным перечнем моих напастей. — Письмо писала?
— Да нет, — сказала я, — это для «Золотой жилы». Вдруг да пробьюсь туда.
— Вирджиния, опомнись, — сказал он, пробежав глазами мой список, — даже и не надейся. На смех поднимут, пулей вылетишь из студии. Это для тех, кто действительно пострадал.
— Ты уверен, Джон?
— То есть на сто процентов. Ты вообще видела эту передачу? Я хочу сказать, вдобавок к разной всячине — мелким житейским неприятностям, — он пренебрежительно махнул рукой на мою бумажку, — людей постигло настоящее бедствие. То ли живут в зоне торнадо, то ли жизнь порушена из-за наводнения словом, Господь наслал катастрофу. Что ты, Вирджиния.
— Значит, так-таки уверен?
— Я тебя умоляю…
Я со вздохом убрала свой список. Все же приберегу на крайний случай, тогда, может, и пригодится.
С этим разобрались; теперь я перешла от слов к делу в соответствии с принятым ранее решением. Я отодвинула в сторону его чашку с горячим чаем. Протиснулась между столом и жесткой пряжкой его ремня и села к нему на колени. Обняла его за шею и сказала:
— Где это ты так продрог, Джон?
У него доброе лицо, и он сумел изобразить крайнее удивление.
— А знаешь, Вирджиния, — сказал он, — я уже согреваюсь.
Мы оба прыснули.
В тот вечер Джон стал моим любовником.
У миссис Рафтери, как припадет к своему потайному источнику дешевого вина, так дурь шибает в голову и немочь — в суставы. Она убеждена, что Джон должен навещать ее чаще.
— Почитай мать свою… Что с тобой, Джон? — сетует она. — Сказано почитай. Ну и почитай… Вирджиния, детка, — говорит она мне. — Вот ты никогда бы не утащила Джона в Джерси, не то что Маргарет. Какая жалость, что он женился не на тебе.
— Меня вы не больно-то жаловали в те годы.
— Враки, — говорит она.
Известная мастерица лицемерить, а впрочем, не больше, чем остальные жители Земли.
Меня поражает другое — что Джон как будто не слишком угрызается из-за наших с ним отношений, а я-то думала! До сих пор трудно поверить, что мужчина, который каждый год рассылает на Рождество открытки с десятью заповедями, может расстегиваться и застегиваться так запросто.
Конечно, мы обязаны соблюдать сугубую осторожность, чтобы не разбудить детей и не потревожить соседей, которым приятно слушать чужие игры лишь до определенного предела, а дальше их начинает бесить, что люди получают удовольствие. Мы и между собой должны соблюдать осторожность, потому что, когда мой муж вернется и обнаружит, что дети ходят в школу и стало вообще полегче, он не простит мне, увидев, что я опять взялась за свое — множить шумливые росточки жизни, столь обременительные для мужчины.
Уже два с половиной года, как мы не видим его. Я не хочу, хоть мне и подавали такую мысль, обращаться ни в полицию, ни к частному сыщику, ни в ЦРУ — ни к кому, чтобы его разыскали и вернули назад. Я знаю: если б он собирался никогда не возвращаться, он написал бы и известил меня об этом. А так он может объявиться в любой вечер, знать бы только когда. Бывает, окунешься ненароком в сон особенно взрывной силы — и просыпаешься среди ночи воображать себе отрадную картину его возвращения.
Вот он открывает дверь своим старым ключом. Окидывает меня строгим взглядом и говорит:
— Да, постарела ты, Вирджиния.
— Ты тоже, — говорю я, хоть он ни капельки не изменился.
Он располагается на кухне, так как по всему дому спят дети. Я распускаю на нем галстук, предлагаю сделать ему бутерброд. Он шлепает меня по мягкому месту, с одобрением отмечая его упругость. Я вьюсь вокруг него, точно он майское дерево в лентах, и обцеловываю со всех сторон.
— Не слишком мне показалось в армии, — говорит он. — В другой раз, думаю, надо идти в торговый флот.
