Он уже плохо помнил то время, когда его впервые назвали зверем. Школьная резинка прошлась по памяти, стирая образы далекого детства.
— Зверь, — назвала его мать, когда через двое суток бессонных ночей и после безрезультатных поисков, он сам заявился домой, виновато прижимаясь к теплому боку большой, лохматой собаки. Отец его служил на границе, куда его забросила после войны судьба. И там женился на молодой девятнадцатилетней, девушке с курносым носом и веснушками, разбежавшимися по озорному лицу. Длинный остров, напоминающий рыбу, прижавшуюся к берегу, стал его родиной, родиной зверя. Так случилось, что для матери, родившей вскоре второго ребенка, он стал в тягость. И лохматая собака с влажным языком заменила ему друзей и мать. Едва научившись ходить, он вышел во двор, где встретил её, ласково машущую хвостом. И пока отец был на службе, а мать нянчилась с младшим братиком, он возился во дворе с собакой. Хотя двора у них не было. Двором был лес, вплотную примыкающий к поселению пограничников. И маленький мальчик, косолапо переваливающийся с ноги на ногу, принял лес как свой дом. Так повелось у них с Азой, что прогулки по лесу стали неотъемлемой часть их жизни. А может, в этом и была их жизнь. И вскоре, познакомившись с каждой травинкой, кустиком, сердитыми паутами и добрыми деревьями, радостно перебирающими листьями, мальчику захотелось увидеть большего. Хотя он не знал, что такое больше, потому что не видел у мира границ. Он просто бродил по лесу, знакомясь и играя со всеми его обитателями.
Однажды, когда они зашли далеко, очень далеко от дома, и он так устал, что ему совершенно не хотелось идти домой. Домой, где с упреками и подзатыльниками ждала его мать, И тогда они с Азой остались в лесу. И он сладко уснул, прижавшись к теплой собаке, с родным и любимым запахом пота. И на второй день, собирая ягоды, он совсем не думал возвращаться. Только Аза суетливо поскуливала и смотрела на него тревожными глазами. Прошел второй день и вторая ночь. На утро Аза вцепилась зубами в его рубашку и поволокла домой. Он упирался, плакал, шептал, обнимая собаку: «Азочка, милая, не надо!» Но Аза не отступила и домой они пришли. Он плохо понимал, что происходило. Видел нахмуренное лицо отца с морщиной, пролегла меж бровями. Видел полное негодования лицо матери. Она что-то кричала отцу, всплескивала руками, горячилась. И стоя на крыльце, раскрасневшаяся с распущенными волосами, прилипшими к потному лбу, вдруг произнесла: — Зверь! И это слово калёным железом вошло в память, клеймом отпечаталось в голове. И он запомнил его, запомнил это слово и чистый воздух леса, и оскомину, стянувшую рот от ягод, и сладкий запах собаки. — Зверь! — Гневно произнесла мать — Зверь растет! После её слов заговорил отец, но уже совершенно что-то незначительное и незапоминающееся. И когда вырос, Зверь часто удивлялся тому, как его отец, фронтовик, боевой офицер, пасует перед матерью, перед крепкой деревенской бабёнкой. Ему исполнилось шесть лет, а в восемь родители с Сахалина переехали в Запорожье, и он пошел в школу. Отец гнал его туда широким кожаным ремнем. И в школе, в этом огромном питомнике чувствовал себя он крайне неуютно. И высокий нескладный переросток с длинной и худой шеей жался в углы, скалил зубы, как Аза, почуявшая медведя. Каких только кличек не давали ему в школе — зверек, звереныш, Хорёк, Дикарь, Туземец. А один умник даже прозвал его «Дитя опоссума» . Не любил он это скопище дикарей. Жуткая неизбывная тоска звала его в лес. А в конце недели, когда после ухода «классной дамы» родители пороли его ремнем, он молчал, терпел, не позволяя слезе скатиться с глаз. Лишь однажды ночью, вспомнив Азу, и тот бугорок свежей земли, что остались на родине. Он поднялся и завыл, заскулил, заголосил на полную Луну с холодным и синим светом. Проснувшийся отец присел у его кровати и спросил:
— Что с тобой, сынок?
Прижавшись к отцовской груди и захлебываясь в слезах, он ответил:
— Папа, я не хочу туда! Они ненормальные. Они бьют друг друга! Они обзывают меня дикарем и зверем…. и учительница тоже так говорит! Папа, я не хочу к ним! Я не люблю школу! Я хочу к Азе! Пусть она умерла! Пусть я умру с ней!
И отец, спрятав глаза, совсем легкой, почти невесомой рукой погладил его по голове.
На следующий день его перевели в другую школу. И когда группа одноклассников подошли, чтобы с ним познакомиться, он произнес медленно и отчетливо, словно ставя жирную точку:
— Меня зовут зверь.
Нельзя сказать, что он сильно изменился в то время. Он так же чурался одноклассников, но уже не убегал из школы, и не высказывался по поводу их возни. Молча, наблюдая за происходящим, часто оставался лишь сторонним наблюдателем. А вовлеченный в драку, бил расчетливо и жестоко, как будто мстил. И даже битый, он поднимался, как ни в чем не бывало, сжимая зубы и кулаки, «Зверь» — стала уважительной кличкой. И так прозвали его даже учителя, которым он отвечал без запинки, но с неохотой, будто цедя слова сквозь зубы. Единственным его желанием той поры было уехать, бежать сломя голову от всех, как от чумы, как от проказы. Сумасшедшим представлялся ему этот мир и его обитатели.
Но, так или иначе, прошло время, и оно сгладило его звериные черты, прижало взъерошенный чуб. Зверь обзавелся знакомыми и приятелями. Мало уже, что выделяло его из толпы. Разве только скрытая ирония, граничащая с ехидством, да желание уехать. С годами оно сформировалось, и после школы Зверь пошел в мореходку. Отучившись свое, и отслужив в армии, он пришел окрепшим и возмужалым. Высокий, сухой, жилистый, с жилами как узлами канатов, выпирающими из под коней, пришел домой, чтобы после охов и вздохов раздобревшей матери, после довольной улыбки отца, и завистливых взглядов младшего брата, после всех волнений и питейных встреч, уйти в море.
Чтобы почувствовать соленый привкус свободы. Чтобы дышать ветром романтики, раскачивающим утлое суденышко спасателя. Маленький корабль в рыболовецкой армаде. И опять, как в детстве, мир распахнулся для него и океан стал его домом. Восемь лет пролетели как день.
Казалось, где он только не был, чего только не видел. И путалось, мешалось в памяти, мелькало как в калейдоскопе прожитое и пережитое. И штормы, и штили, и облезлые от солнца плечи и спины с выступающей белой солью, и несчетное количество серебряных рыб, вареных наспех омаров. И бедных кашалотов с выбитыми на сувениры зубами. И огромное количество торговцев во всех странах и городах, говорящих на одном языке: «Русский, иди сюда!» И их дешевые погремушки, с жадностью расхватываемые на родине.
И в этой сумятице лиц и событий всплыла как-то одна история, ставшая в последствии поворотом в его жизни…
И подвыпивший моряк, уставившись в стакан с виски в каком-то из кабачков Санта-Круз, вспоминал прошедшие события, сдабривая их маленькими глотками.
Дело происходило здесь же, то ли три, то ли четыре года назад. Он тогда впервые высадился на Канарах, и чуть приотстав от остальных, неторопливо разглядывал товар на местном базаре. И вдруг какой-то негритенок, ухватившись за блестящую пуговицу на форме, стал приплясывать и повторять одно и то же слово: «Ченч! Ченч!»[1] золотистая пуговица целиком завладела его вниманием. Зверь прищурился и улыбнулся. Медь, На островах существовала целая сеть уличных менял, вербуемых из беспризорников и мальчиков из бедных семей. Они выменивали за безделушки медь, бронзу, латунь, в общем, всё медные сплавы, и тащили их хозяину. Хозяин в свою очередь сбывал товар в лавки. И там металл приобретал форму дорогих, якобы старинных статуэток.
— Это Алюминий, понимаешь — Алюминий. Она только снаружи блестит, — объяснил Зверь по-русски мальчишке. Но тот русский знал крайне плохо, и совсем уже невдомёк была ему пословица — «Не всё то золото, что блестит».
Зверь еще некоторое время пытался отбиться от мальчишки, но, видя, что никакого удержу ему нет, со вздохом простился с четырьмя пуговицами, И они расстались, каждый довольный сам собой.
Настал вечер. В кубрике веселились и хвастались, кто чем мог. А он пришивал пуговицы, когда снаружи, с берега стали доноситься какие-то крики. В кубрик спустился механик.
— Борода, иди. Там вроде тебя негритенок спрашивает.
Борода поднялся на палубу. На причале стоял мальчишка. Завидев Зверя, он замахал руками, затараторил что-то по-своему. А потом, видя, что он ничего не понимает, сел и заплакал. Зверь обратился к механику.
— Что он говорит?..
— Да, видишь… — неохотно растянул тот, — он говорит, что кроме этих пуговиц за день ему больше ничего не перепало, и хозяин выгнал его. Й если он ничего не принесет сегодня, завтра его маленькой сестренке нечего будет есть… Говорит, что отца нет.
— Петрович, поделись. У тебя есть, я знаю, что есть, а..? Потом сочтемся.
