Руслан Киреев - След Юрхора

Это были ее последние слова. Уже из тамбура произнесла их троюродная Алла, «Вале, Женечка!» — прощально руку подняла и двинулась к своему купе. Я шла рядом, только я была по эту сторону стекла, а она — по ту, я внизу, а она вверху, я смотрела на нее, а она на меня нет. Навстречу ей плыл толстый дяденька в распахнутом пальто. Немолодой. Проворно встав боком, живот втянув, пропустил ее, и она спокойно прошла мимо, на ходу с улыбкой поблагодарив его. Я разве сумела б так! Первой прижалась бы к стеночке (хотя и без того занимаю мало места), а он и не заметил бы меня.

Троюродная Алла вошла в купе, сняла и аккуратно повесила на плечики пальто и лишь потом повернулась ко мне. Не просто к окну, а именно ко мне. Знала: я здесь, я жду…

Поезд тронулся. Я шла рядом. Вагон с троюродной Аллой лениво обогнал меня. За ним другие. Я проводила взглядом последний — этот уже убегал стремглав — и побрела прочь.

— Не надо грустить, девушка! — услышала я вдруг.

Быстро голову подняла. Меня бесшумно объезжала тележка с почтовыми посылками. Управлял ею, стоя впереди, прямой, как солдатик, рыжий парень в голубой курточке с двумя красными ромбиками на груди.

— Я не грущу, — пробормотала я.

Он развернулся и покатил назад, еще развернулся, уже за моей спиной, и поехал рядышком.

— Что вы сказали?

Глаза у него были синие, а брови белые, и лицо в веснушках…

— Я не грущу, — повторила я, но он опять не услыхал.

— Говорите громче!

По сто раз на дню слышу это. Мама и папа: «Громче»; учителя: «Громче, Соколова, громче»; Ксюша, так та: «Чего, чего?»; а если я медлю с ответом, моя девятилетняя сестра басом: «Женька! У тебя что, язык отнялся?» Троюродную Аллу тоже раздражал мой тихий голос. «Надо, — учила, — говорить так, чтобы не повторять. Не услыхали, пусть на себя пеняют».

Легко сказать «не повторять», но если человек едет рядом на своей бесшумной тележке и, держа руки за спиной, так весь и клонится к тебе, как тут не повторить еще раз: «Я не грущу»!

Он выпрямился.

— Ничего, — успокоил. — Он будет писать вам длинные письма.

— Я не его провожала.

— Не его? — Белые брови съехались. — Кого не его?

— Не его… Ее.

Наперерез шли две женщины. Сейчас, сейчас он наедет на них…

— Осторожно! — вскрикнула я — тоже тихо — и остановилась.

Он и тут не оторвал от меня своих синих глаз, однако тележка стала.

— Так вы подругу провожали?

Неуверенно пожала я плечами. Троюродная Алла называла меня при посторонних родственницей: не хотела, значит, чтобы нас считали подругами.

— Она в Москву уехала?

Смешной вопрос! Куда еще, раз поезд «Светополь — Москва»? Но тут же сообразила, что хоть куда можно: и дальше Москвы и ближе,

— В Москву, — сказала.

— А вы здесь остались. — Тележка двинулась. — И поэтому вам грустно. Угадал?

Навстречу шествовала парочка. Он — пузатый, коротконогий — отдувался на ходу и вряд ли собирался уступать дорогу. Жена — или кто там она? — взяла его под руку.

— Осторожно, — снова предупредила я.

— А что? — поинтересовался он. — Препятствие?

Еще какое! Он понял это, когда женщина принялась чихвостить нас. Еще секунда, и прямо в пузо толстяка врезался бы почтовый транспорт.

У выхода с перрона я придержала шаг.

— Мне сюда.

— Мне тоже, — сказал он и первым выехал на улицу.

Посылки лежали горкой, как детские кубики. «Москва», — прочла я на одной. И на другой тоже — «Москва», и на третьей. Мне опять стало грустно, как тогда, у вагона, из которого смотрела поверх белой занавесочки троюродная Алла.

Тележка остановилась. Он поманил меня пальцем. Я помедлила, но все-таки подошла. Правда, не совсем близко. Он еще поманил, и я — еще шажок.

— Вы обязательно поедете в Москву, — прошептал он. — Скоро. Вот увидите.

Я улыбалась, как дурочка. Тележка медленно тронулась — очень медленно, так медленно, как трогается поезд, а потом остановилась. И снова тронулась. И снова остановилась. Будто звала: «Ну, хватит, пошли!» И я пошла.

Наверное, скоро я и вправду поеду в Москву. Папа обещал свозить нынешним летом.

Если, конечно, все будет нормально.

Это его любимое выражение. О чем бы ни шла речь: о поездке к бабушке в Гульган или покупке складных велосипедов, о походе за кизилом или ремонте квартиры, папа непременно прибавит: «Если все будет нормально». Он и нас приучил к этому. Даже девятилетняя Ксюша, спрашивая: «А гости обязательно придут в воскресенье? — она обожает гостей, и я, признаться, тоже, — спешит протараторить с серьезной миной: — Если все будет нормально».

Папа ни в чем не уверен до конца. Кроме одного: что он рано или поздно умрет. Это какой-то мудрец изрек — уже давно, пятьсот, что ли, лет назад, но если б и не изрек случайно, слова б эти все равно прозвучали. Их сказал бы мой папа.

Я, конечно, не считаю, что он мудрец у нас. Он умный, прочел миллион книг, он и сам пишет книги (правда, для детей, сказки), но на мудреца он не похож совершенно. Ну, какой мудрец станет цепляться к дочери из-за паршивой склянки? А папа цепляется.

— Кто оставил бутыль? — доносится вдруг из ванной.

Бутыль? Какую бутыль? У нас сроду не было никаких бутылей.

— Я спрашиваю, кто оставил бутыль?

И тут я с ужасом вспоминаю: я оставила. Только не бутыль — крохотную бутылочку с шампунем.

Пытаюсь проникнуть в ванную, но папа — грозный, глаза сверкают — преграждает путь.

— Я спрашиваю, кто оставил?

На помощь спешит мама.

— Какая разница, — говорит, — кто? Сейчас…

— Разница есть, — чеканит папа. — И, пожалуйста, не защищай их.

Их — это меня и Ксюшу. Она уже тоже здесь. Мы сейчас одно целое, один женский лагерь, а папа — лагерь мужской, но только совсем малолюдный лагерь. Главное — не перебежала б туда мама. Чаще всего так оно и бывает, и тогда получается двое на двое. Что-то говорят, говорят (воспитывают, это их любимое занятие), хотя оба прекрасно знают: мы не слушаем их. «Ты думаешь, они слушают нас?» — спрашивает папа, и мама сразу же соглашается: «Конечно, нет». Однако остановиться уже не могут.

Пока что, слава богу, мама перебегать не собирается.

— Я уберу, — бубню я, стоя перед упертой в дверь папиной рукой.

Как только она опустится, я шмыг туда и быстренько сделаю все. Но папа не дурак, чтобы лишаться улики.

— Сейчас, конечно, уберешь. Когда отец носом ткнул. А если б не ткнул?

Не в духе он… Плохо спал — поэтому. Ходит мрачный, молчит или придирается. Тут уж лучше не лезть к нему. Но если папа в настроении, все в доме оживает: тарахтит и заливается смехом Ксюша, мама спешит выложить новости, а что касается меня, то я норовлю уволочь папу в его комнату (почему-то он ненавидит слово «кабинет»). Или, еще лучше, на улицу. Но — одного. Без Ксюши…

— Эгоистка! — обзывает сестра. — Папа твой, что ли? Твой, твой?

Глаза вытаращены, раскраснелась вся, а на шее бренчат бусы, которых у нее, как и колец, как и брошек, тьма-тьмущая. «Мои драгоценности…»

— Ты уже общалась с папой, — говорю я спокойно.

— Ну и что! — рычит она, подбоченившись. — Я маленькая. Мне папа больше должен уделять внимания.

— А у меня, — отвечаю, — опасный возраст.

Она стоит, смотрит подозрительно, переваривает.

— Как это опасный? Женька! Как это опасный? — Уже с тревогой: — С тобой случится что-нибудь?

Завелась… Теперь будет терзать меня, пока не выяснит, что такое опасный возраст, и чем он опасен, и наступит ли такой возраст у нее. Это у нее бзик: все, что ни происходит вокруг, примеривать к себе. Все болезни, все несчастные случаи…

— А я, — спрашивает, — не заболею белладонной?

По-моему, такой болезни и нет вовсе, лекарство какое-то, но ей объяснишь разве?

— Не заболеешь, — говорю.

— Точно не заболею?

— Точно…

— Поклянись.

— Отстань! — говорю.

— Не отстану. Поклянись!

— Мама! — кричу я. — Забери ее.

— Не заберет. Поклянись!

Мне и смешно, но в то же время обидно. Заранее ведь знаю, чем все кончится. Оторвавшись от дел, прибежит мама, и достанется, конечно же, мне как старшей, хотя заварила все младшая. Но кто разбираться будет! Если у нас шум, если Ксюша орет что есть мочи, то виновата я.

Вот только папу она боится. Не смеет задавать при нем дурацкие вопросы или устраивать провокации. Когда у него хорошее настроение, он с ней возится, а я смотрю и завидую. Мне тоже охота покататься на закорках или повисеть в руках у него вверх тормашками.

Я не мешаю им. Но пусть и она не лезет, когда гулять идём. Пусть не увязывается за нами. Ведь если она даже и молчит (а она не очень-то молчит), то все равно мешает, потому что при ней я не могу быть до конца откровенной.