Ольга Толмачева
Волшебное пение птицы
Алексей Иванович раскраснелся, щеки пылали, было жарко. Он бежал по морозному скверу, и клубы пара тянулись следом. Тоненько, звонко скрипел под ногами снег.
Раннее утро. Над городом вставало солнце. Миллионы искрящихся бусин рассыпалось по земле: снег сверкал.
Его сердце ликовало. Билось в виски, разливалось сладкой негой по телу: тук–тук, тук–тук. Стремилось выпрыгнуть из Алексея Ивановича. Даже больно стало — так толкалось.
Он остановился. Перевёл дух. Поправил под курткой жилетку, стараясь заглушить стук.
Деревья, скованные морозом, стояли, раскинув ветки. Застыли, закостенели на стуже.
Но Алексей Иванович холода не чувствовал. Он снял перчатки и провёл рукой по серебряной — от инея — бороде.
Сердце пело. Были бы крылья, непременно взлетел.
Он скатал из хрустящего снега шарик и с громким криком:
Ю-ля!!! — запустил высоко в небо снежок.
Вот уже целую неделю Алексей Иванович жил в радостном возбуждении. Ждал, чувствовал, должно что–то случиться — и непременно хорошее. То, от чего его пустая заплесневелая жизнь вновь заиграет, разгонится, вперёд побежит. Наконец, вкус, смысл получит, расцветится новыми красками.
Он даже не мог спокойно сидеть. То и дело вскакивал, нервно ходил по комнате, заглядывал в окна, в зимнюю темноту. За суматохой нерешённых дел и скучных событий боялся пропустить важное, от чего в сладкой истоме замирало сердце — нечто восхитительное, головокружительное парило в воздухе…
А вдруг он не будет готов к встрече? Вдруг его отвлекут?
Чудное–чудное время — предвосхищение счастья.
Диву даёшься: почему так хорошо?
Может, весна близко? Да нет, Алексей Иванович поправлял на окне занавеску. До весны ещё далеко…
Это сладкое ощущение радостных перемен в жизни — с кем не случалось?
Все вроде то же: и малогабаритная трёшка на окраине города, и сварливая жена в бигудях и старом халате, и привычный путь на работу, и сквер, и вахтёр у лифта.
Но что–то неуловимо иное — нечто витает, спать не даёт…
Вот и сегодня Алексей Иванович полночи с боку на бок ворочался, жену будил.
Может, наконец, думал, решит руководство по заслугам отметить, должность ему повысить? Пора тебе, Алексей Иванович, скажет шеф, к новым горизонтам стремиться, сложные задачки тебе уже по плечу. Засиделся ты на своём стуле, заматерел. Вырос из старого кабинета, как из детских штанишек, коленки торчат.
И правда! Столько лет в заместителях ходит! Давно пора! А то уже перед коллегами стыдно: словно второгодник какой, никак в старший класс не пойдёт.
И прибавка к зарплате солидная — немаловажно. Жена запилила, в центре города жить хочет: дочке в гимназию ближе ходить.
Алексей Иванович снова беспокойно повернулся в кровати, толкнул жену. В новый — большой — кабинет переедет, служебную машину дадут…
Есть что–либо прекрасней ожидания праздника?
И серый безрадостный день вдруг покажется нелишённым прелести. «У природы нет плохой погоды» — так, кажется, режиссёр говорил?
Может, именно в промозглый слякотный день и произойдёт то, отчего так заходится сердце?
Чудесное время! В теле откроешь необыкновенную легкость! Себе вдруг понравишься, собой восхитишься, чувствуешь, что необычайно умён. Что ни скажешь — перл. Хоть книжку пиши!
И соседу Павлу, с которым обычно из–за места в подсобке вздорил — велосипедом, видите ли, загородил весь проход — и ему вдруг посочувствуешь: крутится мужик, как может, вкалывает, а все никак у него дебет с кредитом не сходятся. Голь перекатная, нищета. И жена досталась нерасторопная, вредная. Так мужика пилит! Не повезло! Пусть уж постоит велосипед в коридоре–то. Алексей Иванович проходить будет, к стенке прижмётся. Прошмыгнёт, глядишь, не заденет.
Всех людей любишь, весь шар земной. Мучаешься, переживаешь.
— Что там в Ираке? — с тревогой поинтересуешься. — Опять война? Как люди страдают… — И сокрушённо головой покачаешь.
— Что людьми движет, какой такой интерес? — спросил риторически Алексей Иванович у Павла, не обращая внимания на велосипед в проходе. — И беспомощно в ответ руками развёл: — Вон и Северная Корея с Южной не договорятся…
Становишься чрезвычайно сентиментальным в это волшебное время. Присматриваешься, за всем наблюдаешь. Не просто глазеешь, что вокруг — многозначительно смотришь.
За завтраком Алексей Иванович изучал дочку — точно впервые увидел. Опустил голову в кашу, а сам украдкой её глазом буравил. Столько лет мимо друг друга проходят, в коридоре, на кухне толкутся, не мешало бы познакомиться.
Крупная дочь получилась, сбитная. Считай, на полголовы его выше. Скользнул незаметно взглядом по дочке, глаз уткнулся в высокую пухлую грудь.
Вдруг поперхнулся Алексей Иванович, закашлялся.
Вот они, современные акселераты–тинейджеры… Считай, перегнала девочка мамашу в размере…
От удивительного открытия Алексей Иванович вдруг растерялся.
Получается, в компании своих рослых жены и дочки он немного хиловат получился, словно не хватило подкормки растению. Или неплодородная почва попалась. Или сорняк заглушил. А может, в земле кто завёлся — корни грыз. Не кустилась крона, искривлялся ствол!
Если дальше так дело пойдёт…
Алексей Иванович сокрушённо провёл ладонью по жидкой макушке. Затеряться немудрено среди родственников! Хорошо, борода спасает.
Неделю назад это сравнение ввергло бы Алексея Ивановича в депрессию. Но не сегодня, не сейчас. На душе птицы пели, и даже гладкая лысина настраивала на философский лад. Все течёт, все изменяется — пантарей.
Дочка невозмутимо хлеб маслила, колбасой закусывала.
— Эля, ты бы масла поменьше. Холестерин — вредно, — посоветовал робко.
Девочка с удивлением на отца посмотрела — тоже заметила.
Вообще–то дочь звали Олей. Но жене всегда хотелось дочку как–нибудь выделить. Отделить от остальной массы одинаково сопливых детей. Что такое О-ля? Какое–то восклицание! А если заменить О на Э — совсем другая картина! Уже не вопль какой–то, а утверждение!
— Э-ля! — кричала она с балкона, когда дочка с подружками во дворе гуляла. — Домой!
Одну букву переставила, а сколько внимания!
И хотя поначалу сам Алексей Иванович протестовал, продолжал упорно называть дочку Олей, и он со временем смирился, привык. Так и прижилось, приклеилось к девочке странное имя Эля. Эля Смирнова.
— Пусть кушает, — вмешалась супруга. — Растёт организм–то. Эля — ещё ребёнок.
— Эля ещё не выросла? — испугался Алексей Иванович.
— До двадцати пяти организм растёт, ещё лет десять тело кормить надо. Клетки формируются, системы: кровеносная, дыхательная.
Жена по образованию была биолог.
Ребёнок вновь нацелился на бутерброд.
— В школе такие нагрузки! С ума там совсем посходили! Так детей мучают!
Жена пододвинула к дочке тарелку:
— Нету на них управы!
Оттого, что вот уже неделю Алексей Иванович жил в предвосхищении сладостных перемен, он, всегда робкий и застенчивый с домашними, решил внести в скучный семейный завтрак элемент дискуссии.
— А вот и не согласен! — воскликнул. И удивился: голос молодой, звонкий. Как крепкая пружина, упругий.
Ох, неслучайно! Что–то ждёт впереди!
— Не согласен! — повторил, прислушиваясь к самому себе. — Нужно нагружать голову! Если голову оставить незаполненной… — Алексей Иванович задумался. — Туда посторонние мысли проникнут, ненужные желания. Программа слетит.
В институте Алексей Иванович изучал компьютерные технологии.
— Это как вирус…
Дочка перестала жевать. Взглянула на отца с любопытством.
— Детство — благодатный период развивать ум, душу. Сензитивный период… То есть самый чувствительный, — пояснил Эле. — Пропустишь — не догонишь.
Повисла пауза. И жена перестала чашки переставлять.
— Ещё Лев Толстой–старик сказал, что от пятилетнего ребёнка до него, глубокого старца, только шаг. А от новорожденного — страшное расстояние: всему в детстве научиться приходится.
По завороженному взгляду жены и дочки Алексей Иванович почувствовал, что не только умён, но чрезвычайно красноречив.
— Вот они всему и обучаются: и ОБЖ — основы безопасности жизнедеятельности, и МХК — мировая художественная культура, и биология, и матан — математический анализ. В восьмом классе — матан! Какая голова нагрузку выдержит? Только самая бестолковая, которой все равно, что ОБЖ, что МХК. Программу им не Лев Толстой составлял!
Вот всегда жена так! Поддержала бы, согласилась, а она все в противовес, наперекор, расстроился Алексей Иванович.
Впрочем, огорчился ненадолго — сердце–то ликовало, всех оправдывало. И на жену посмотрел с сочувствием: бедная, умаялась без дела–то. Быт съел. А когда–то в пробирках растворы мешала, клеточную колонию выращивала.
