Владимир Файнберг
Откровенные записи Кости Хубова
Изобретатель радио А. С.Попов наверняка ни сном ни духом не мог предвидеть, что под крылом научного общества его имени когда‑нибудь будет существовать полуподпольная лаборатория по пробуждению скрытых возможностей человека. Лаборатория парапсихологии. Она располагалась в облезлом особнячке близ Чистопрудного бульвара.
Я занимался в ней несколько лет. Был одновременно тем, кто исследует, и тем, кого он исследует.
В сущности, моя взрослая самостоятельная жизнь началась с того времени, когда я туда попал.
Правда, даже сейчас, спустя столько лет, всё кажется, что моя настоящая самостоятельная жизнь до сих пор так и не началась… Словно стайер на старте беговой дорожки постоянно срываюсь в очередной фальстарт. И в результате остаюсь на одном и том же месте.
А жизнь проходит.
…Как на праздник, мчал я в лабораторию. Мы занимались раз в неделю, по вечерам. Кажется, я был самым молодым из всего нашего почти тайного сообщества. Чувствовал себя избранным. Верил, что мне уготована необыкновенная судьба.
Как‑то в апреле, часов в одиннадцать вечера, когда все уже расходились, меня остановил в опустевшем коридоре человек, которого я раньше никогда не видел. Никакой. Некая безличность. Вежливо попросил зайти с ним «на пару минут» в одну из комнат. Растолковал, что я должен заполнить какую- то анкету.
«Зачем?» — насторожился я. В лаборатории давно уже поговаривали о том, что нами интересуется Комитет государственной безопасности. Выдали всем пропуска, у входа появился вахтёр.
«Не стану ничего заполнять», — упёрся я. Но незнакомец почти втолкнул меня в комнату, где у торца стола сидел один из наших, как я слышал ранее — писатель, и заполнял анкету.
«Извините, зачем вы это делаете? — спросил я, стараясь преодолеть внезапно возникший страх перед незнакомцем. — Мы не обязывались заполнять никаких анкет».
Писатель обернулся ко мне, спокойно ответил: «Они требуют только вписать фамилию, имя, отчество, адрес и телефон. В конце концов, сами могли бы установить… Присаживайтесь, заполняйте. Если всё это для плохого дела, не на наши головы падут горящие угли».
Когда мы вместе вышли под фонари тёплого весеннего вечера, у меня гадливо было на душе. Словно кого‑то предал. Чем я и поделился.
«У меня тоже, — признался писатель. И, видимо, чтобы отвлечься от тягостных мыслей, сказал: — я знаю, вас зовут Костя Хубов. Кто вы? Чем занимаетесь?».
До метро «Курская» от нашей лаборатории минут 15 хода. Хорошо помню, как за это короткое время я зачем‑то ухитрился рассказать о том, что работаю жонглёром, периодически гастролирую с передвижным цирком–шапито по провинциальным городам, что мне уже двадцать восемь лет, ни жены, ни ребёнка, живу у бабушки с дедушкой, развожу орхидеи и единственный мой друг — королевский пудель Май, которого щенком подарила мне одна дрессировщица на день рождения.
Чем ближе мы подходили к метро, тем больше хотелось выговориться. Хотя становилось стыдно этого приступа безудержной откровенности. Но я сознавал, что вот сейчас мы спустимся к платформам и поезда развезут нас в разные стороны. Писатель молча слушал меня.
Оказалось, нам действительно нужно ехать в разных направлениях. Вдруг, прощаясь, сказал: «Редкое совпадение. У меня тоже есть орхидеи. Завтра воскресенье. Костя, хотите увидеться не на бегу? Могу приехать в гости».
На следующий день, около двенадцати, с Маем на поводке, я вышел встречать гостя к метро. Мой огромный, словно белый медведь, королевский пудель, как всегда, привлекал внимание прохожих. Как всегда, они заглядывались на пса, когда я выводил его на прогулку. Мной любовались тоже. Особенно женщины. Даже теперь всё ещё говорят, что я похож на известного артиста балета, признанного красавца Николая Цискаридзе. Вместе с моим пуделем мы и вправду составляли красивую пару, видимо, производя впечатление удачливости и благополучия.
Издали увидев нас, писатель, по–моему, тоже залюбовался. Не спросил, как многие, кто сталкивался с Маем в первый раз: «Он не кусается?». Едва я успел отметить это про себя, как писатель сказал: «У него такая добродушная морда, что даже подумать об этом невозможно».
Я был сбит с толку и решил, что ненароком что‑то такое пробормотал вслух, хотя такая сумасшедшая привычка мне никак не присуща. Вообще волновался. Ведь я вёл к себе человека, которому хотелось задать сотни вопросов, рассказать о себе самое сокровенное. Сам не знаю почему.
Кроме всего прочего, мне предстояло ввести гостя в нашу бедную квартирку, познакомить с бабушкой и дедушкой. А дедушка мой был весьма своеобразный человек.
Я отпирал дверь квартиры, а дедушка уже стоял наготове в прихожей. Едва успев познакомиться, он начал жаловаться. Мол, Костя опять уезжает со своим цирком на гастроли куда‑то в Кинешму подкидывать шарики, а парню двадцать восемь лет, зарабатывает гроши, которых не хватает даже на корм собаке. Не учится, не имеет настоящей профессии, до сих пор неженат. Ходит по вечерам в какую‑то лабораторию. Потом, если не возится с цветами, часами сидит — «медитирует», глядя в одну точку… Отказывается идти к психиатру.
Это была его вечная песня, которую умела на время прекращать только бабушка. В этот раз, едва она успела появиться из кухни, как деда прервал мой госты неожиданно обнял его за плечи и поцеловал в вечно небритую щёку. Май, которого я отстёгивал с поводка, вдруг поднялся на задние лапы, лизнул его в другую.
Накануне вечером я предупредил своих о том, что завтра придёт очень важный для меня человек. Умолял не вмешиваться, дать нам возможность поговорить. Но бабушка тут же пригласила всех на залитую солнцем кухню за накрытый белой скатертью стол. Посреди него на блюде золотистой грудой высились только что испечённые пирожки с картошкой — мои любимые, стояло варенье в вазочках, чай. И рюмочки. Дед выставил заповедную бутылку «Рижского бальзама», якобы помогающего от болезней.
Мне казалось, гость слишком уважительно отнёсся к старикам. В конце концов, пришёл ко мне, а не к ним!
Нахваливал пирожки. Проговорился, что ещё не завтракал, а ведь шёл уже первый час дня. На вопрос бабушки ответил, что живёт один, пишет книги, которые не печатают. Советской власти они не нужны.
И тут дедушка, к моей досаде, прямо‑таки впился в гостя, желая излить душу. Стал рассказывать о том, как, вернувшись раненым с фронта в свой родной Владикавказ, который назывался то Орджоникидзе, то Дзау–Джикау, работал заведующим книжным магазином, заочно учился на бухгалтера и одновременно был избран председателем городского общества филателистов. Потому что привёз с войны трофейную коллекцию старинных марок. Очень большую. Потом пополнял её много лет, когда, женившись, переехал в Москву. В итоге стал обладателем больше ста тысяч редких марок.
После того как я стал жить у них с бабушкой, он вздумал сначала приохотить меня к этому собирательству. Но зачем мне нужны были ветхие, мёртвые марки?
Когда я, к его негодованию, не проявил никакого интереса, дед впервые стал подумывать о продаже коллекции. Она стоила больших денег. Мы всегда жили в нужде. А тут ещё после нескольких лет отсутствия появился мой отец. Оказалось, занимал у кого‑то деньги, проигрался сначала на бегах, потом пробовал поправить свои дела в какой‑то картёжной компании. В результате — огромный долг и угроза того, что его убьют если не вернёт деньги к сроку.
Помню, как стеснялась бабушка этой рассказываемой дедом позорной истории, как я несколько раз старался его прервать. А писатель слушал, словно запоминал каждую подробность.
Чтобы спасти сына, дедушка попытался срочно продать коллекцию. Приобрести её целиком никто из знакомых марочников не мог, так дорого она стоила. Кто‑то объяснил дедушке, что такую коллекцию можно продать за границу через организацию «Международная книга».
Там марки оценили по каталогам, и он узнал, что их продать можно. Он получит 10% от всей суммы. Остальные 90% пойдут государству. Дедушка до того возмутился, что в течение нескольких ночей спустил все марки в унитаз. Потом заболел.
«А чем кончилось с вашим сыном?» — спросил писатель.
«Прижился у какой‑то богатой бабы, продолжает играть, пьянствует», — ответил дед. А бабушка заплакала.
Мне было жаль моего отца. Не всё так просто. И с ним, и с моей мамой. Именно в эту минуту мелькнула мысль рассказать, как на самом деле я оказался сиротой при живых родителях, как была изуродована моя жизнь.
За то время, что мы сидели за столом, солнце ушло из кухонного окна, где на подоконнике нежились орхидеи, и я, как обычно в эти апрельские дни, поднялся, чтобы перенести их вслед за солнцем в мою комнатку, выходящую на юг.
