Рядом тусовалась компания подростков с испитыми лицами. Братва потрошила явно украденный у кого‑то бумажник. Поймав мой взгляд, старший из них не побоялся похвастаться:
— Прошлись по карманам какого‑то иностранца. Ещё вот часы сняли. Купи!
— Денег нет, — отмахнулся я.
Это была сущая правда. Отец и в этот раз проигрался. Поехали домой. Еле набралось мелочи на метро.
Снова мутило. От всего, что меня окружало. От того, что мы с отцом несчастны.
Если смотреть правде в глаза, я фактически жил на иждивении у бабушки с дедушкой. На их пенсию. Отец, как нетрудно догадаться, свою зарплату проигрывал и пропивал.
Нужно, чтобы человеку светило хоть какое‑то будущее. У меня его не было. Постоянно меняющийся график цирковых гастролей не давал возможности устроиться на постоянную работу хотя бы дворником. А цирк бросать я не хотел. Он давал ощущение свободы, пусть иллюзорное. Вся труппа относилась ко мне хорошо. Я уже упоминал о том, что дрессировщица собачек Луиза (тайно влюблённая в меня) подарила очень дорогого щенка королевского пуделя. На день рождения. Мне исполнилось тогда двадцать лет.
А это четверть человеческой жизни. Или даже треть!
Тогда, вернувшись со щенком с гастролей из Торжка, я узнал, что мама зовёт к себе. Хочет отметить со мной эту круглую дату, приготовила подарок.
«Должен поехать, — сказала бабушка. — Не по–божески будет обидеть родную мать».
Созвонился. Поехал в субботу вечером. И застал большую компанию во главе с Германом Аристарховичем.
Думаю, нет смысла особенно подробно описывать всю эту шайку–лейку, наверное, многие и сами попадали в подобные сборища.
Кроме мамы и Германа Аристарховича, я никого не знал. Все шумно поздравили меня. Одна женщина даже отставила гитару, вскочила и поцеловала, сказав: «Какой хорошенький!».
Я сидел между нею и мамой, пытался отбиться от уговоров выпить водки за меня, за мои успехи. Было впечатление, что все тосты у них уже выдохлись, вышли. Как вышло и вино. В конце концов на кухне нашлись для меня остатки вермута.
Скоро стало ясно, что эти люди собираются здесь часто. И в тот вечер они собрались, конечно, не ради меня.
Это были преимущественно художники. А также прибывший из Ленинграда поэт со шкиперской бородкой и две неопределённого статуса девицы, которые помогали маме таскать из кухни закуску и менять грязные тарелки на чистые.
Может быть, оттого что мама пила вместе со всеми водку или от чего‑то ещё она выглядела постаревшей. Хотя ей не было и сорока пяти лет.
Постаралась — раздобыла в подарок джинсы, кроссовки, галстук. Всё время подкладывала мне в тарелку селёдку «под шубой», салат оливье.
Вскоре я понял, что все ждут запаздывающую знаменитость, какого‑то живописца, получившего мировую известность.
А Герман Аристархович, как по секрету шепнула мне сидевшая рядом женщина, собирался в ближайшее время эмигрировать со своими картинами как бы в Израиль, но на самом деле в США. Без мамы.
Вот отчего она была так несчастна!
Паола Игоревна — так звали эту женщину — играла на гитаре, пела песни Окуджавы и Галича.
Уже много позже я прочёл у Рам Даса о том, что голодный человек замечает вокруг себя только то, что связано с едой. У меня был голод другого рода. Окружающее становилось лишь суетным фоном, на котором я видел, чувствовал рядом с собой эту красивую, зрелую женщину с её упругими коленями, которые иногда касались меня. От её горячей близости, от выпитого вермута я уже не вникал в смысл рассказываемых анекдотов, слушал и не слышал стихи, которые декламировал ленинградский поэт. Заунывное чтение прервал шумный приход знаменитого живописца.
Все кинулись здороваться, обниматься. В толчее у него выскользнула из рук принесенная бутылка виски. Разбилась вдребезги. Мама с ведром и тряпкой собирала с пола осколки и разлившийся напиток. Нескольким гостям, в том числе мне с моей соседкой, пришлось подняться, отойти от стола, чтобы не мешать маме.
— Какая женщина! — воскликнул знаменитый живописец. Он приблизился, поцеловал Паоле Игоревне руку. — Едем в мою мастерскую? Только недавно закончил с натуры портрет Клаудии Кардинале.
Он был ещё довольно молод. Но пухлые щёчки старчески тряслись. Захотелось дать ему по морде.
Униженно вёл себя Герман Аристархович. Словно между прочим, выспрашивал у наскоро присевшей к столу знаменитости адреса и телефоны нью–йоркских галерейщиков.
Выпив и закусив, знаменитый художник снова рванулся к Паоле Игоревне.
— Едем! На меня накатило. Вы обезоруживающе красивы, как Анна Каренина. Напишу портрет во весь рост. В синем платье на фоне пунцовой шторы.
— Вы мне льстите, — улыбнулась Паола Игоревна. — Во- первых, у меня нет синего платья, во–вторых, уже поздно.
— Ловите момент! Жены президентов, арабские шейхи месяцами ждут своей очереди. Набор платьев есть у меня в мастерской. Ну хотите, встану на колени?
— Хорошо. С одним условием: этот молодой человек будет меня сопровождать.
Трепеща от вспыхнувшей ревности, я, конечно, поехал. Даже забыл взять мамины подарки.
Художник вёл машину. Мы с Паолой Игоревной сидели сзади. Она почувствовала моё настроение. Молча взяла за руку. Хотела успокоить, утешить, словно между нами уже что- то было.
Я стал отнимать руку. Но указательный палец остался в её кулачке. Всю дорогу она удерживала его, поглаживала.
Я чуть с ума не сошел…
Откровенность так откровенность! Под утро я проснулся в постели Паолы Игоревны.
Так в двадцать лет, позже, чем многие мои сверстники, стал мужчиной.
…Когда мы прибыли с художником в его мастерскую, занимавшую весь верхний этаж здания на Кутузовском проспекте, шли вслед за ним, включавшим свет в гостиной, кабинете, спальне, кухне и увешанной разноцветными тканями, иконами и картинами мастерской, я понимал, что он постарается избавиться от меня, чтобы как можно скорее остаться наедине с Паолой Игоревной.
Вздумал споить меня. Заодно и её. Усадил на диван, вытащил из набитого выпивкой бара бутылку французского коньяка.
Поняв, что, несмотря на уговоры, я пить ни за что не стану, заявил: «Должен остаться с моей моделью вдвоём. При посторонних пропадает вдохновение». Достал из переполненного разными одеяниями шкафа и всучил Паоле Игоревне короткое синее платье, похожее на ночную рубашку, попросил её пройти в спальню переодеться.
Щёчки его тряслись от нетерпения.
— Видите ли, я не из этих ваших моделей, — сказала Паола Игоревна, вставая с дивана и снова беря меня за руку. — Мы уходим.
Он снова принялся её уговаривать. Потом заорал:
— Какого же дьявола я вас сюда вёз?!
С грохотом захлопнул за нами дверь, загремел засовами и цепочками.
В лифте мы поцеловались. И целовались до её дома.
Оказалось, я не умел целоваться. Она всю ночь учила меня этому и многому другому.
Эта ночь положила начало неожиданному повороту в моей жизни.
Я ведь мечтал вырваться к другим, настоящим людям и делам, к какой‑то другой действительности. Бабушка и дедушка не в счёт. Они всегда были настоящими. Да ещё мой цирк.
Паяла Игоревна зарабатывала переводами с испанского. Жила одна в однокомнатной квартирке у Чистых прудов. За несколько лет до нашей встречи погиб на Дальнем Востоке её муж — штурман торгового судна.
Чтобы справиться с горем, с одиночеством, она стала заставлять себя ходить на концерты в консерваторию, в театры. Во время какого‑то представления оказалась рядом с мамой, познакомилась, подружилась. Стала участвовать в сборищах, возглавляемых Германом Аристарховичем.
Под влиянием кого‑то из гостей увлеклась эзотерикой. Над кроватью рядом с гитарой висели амулеты, на тумбочке под торшером лежали перепечатанные на машинке трактаты мудрецов Индии и наших, доморощенных. Сочинения о снежном человеке, об НЛО.
Ко всей этой литературе её влекли чистая любознательность, любопытство, желание хоть чем‑то заполнить душевную пустоту. Не читала никаких мантр, не делала никаких предлагаемых упражнений.
Это от Паолы Игоревны я впервые услышал о том, будто недалеко от ее дома существует исследовательская лаборатория, где готовят «экстрасенсов». Посещать её она робела. Вообще ко всему, что не касалось её переводческой деятельности, относилась на удивление поверхностно. Ко всему, кроме меня.
Я был для неё живой игрушкой. Любила сама расчёсывать мои кудри. Требовала, чтобы я модно одевался. Дарила дорогие заграничные вещи — вельветовые джинсы, фирменные рубашки, обувь. Заказывала всё это знакомым морякам, ходившим в «загранку». Тратила на меня уйму денег.
По сравнению со мной Паола Игоревна зарабатывала своими переводами художественной литературы очень хорошо. Да ещё преподавала испанский язык на курсах при Министерстве торгового флота.
