Моему брату Евгению
И никто не додумался просто встать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги, это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной Весне
Александр Вертинский
Огромный тысячеваттный фонарь дохнул оранжевым и затих, оставив пространство перед КПП холодному лунному свету. Артур вздохнул и проткнул сапогом слюду на поверхности лужицы. До подъёма оставались считанные минуты…
Скоро выйдет из казармы старшина и сунет ему в руки пакет с сухим пайком, в котором вместе с бездушными консервными банками будет пакетик с домашними коржиками и трогательные вязаные варежки. А потом за воротами посигналит машина, и время застынет в немом ужасе…
Что ж, знал он про «круги своя». И, может быть, лучше, чем кто-либо другой. Убеждался неоднократно на своей собственной шкуре. Не в силах, да, в общем, и не желая что-либо изменить.
Как знал он и то, что вслед за криком дневального оживёт, зашевелится сонная казарма. Вздохнёт сотней простуженных глоток. Скрипнет по израненному линолеуму двумя сотнями кирзовых сапог. И хлынет из дверей наружу…
Артур вытащил последнюю сигарету, смял пачку и бросил под ноги. Присел на крыльцо. Закурил. Дым, смешавшись с паром из лёгких, окутал его густым белым облаком. Во рту стало горько. Он сплюнул и растёр подошвой плевок.
Пять минут до подъёма. Тишина, отживающая своё, становится плотной и почти осязаемой. В ней всё принимает причудливые формы: и силуэты нагих деревьев, и виднеющиеся за забором цеха завода, и даже сигаретный дым. В густой тьме он словно обволакивает, обнимает невидимые простому глазу очертания, комки и сгустки…
Три минуты. Скоро шофёр поможет ему запрыгнуть в скрипучий, забросанный комьями земли кузов, и старенький, видавший виды «ЗИЛок» отвезёт его в расположение гарнизона. Он пройдёт по двору, провожаемый тоскливыми взглядами солдат в красных погонах, взойдёт на крыльцо маленького кирпичного домика, где усатый молодец с серыми глазами сволочи снимет с него ремень и, брезгливо скользнув пальцами вдоль тела, вытащит из кармана галифе пачку «Мальборо». Потом нарочито больно стащит с запястья часы, прочтёт золотую надпись на покрытом эмалью циферблате, и серые глаза его подёрнутся мутной пеленой…
После, зайдя в маленькую сырую комнатку, он прохрустит кирзой, давя комки хлорной извести и, облокотившись на пристёгнутые к стене нары, поправит сбившийся воротничок планиды. И тогда откроется со скрипом окошко в двери и бледная от ненависти рука плеснёт воды на рассыпанную по полу хлорку…
Минута до подъёма. Артур швырнул окурок во тьму и распечатал новую пачку. Закурил. Вытянул руку и поймал шальную снежинку. Шагнул с крыльца и подставил лицо реденькому снегу. Вдохнул, набрав полные лёгкие воздуха. Расправил до судороги, до сладкой истомы руки. И всё.
«Рота, подъём!» — крик дневального прорезал тишину, разорвав её в клочья, разрушив её покойное очарование.
И наступило утро. Артур так и стоял, раскинув руки. Лишь чувствуя, нет, не слыша — именно чувствуя, как за его спиной медленно просыпается зверь о ста головах и, оживая сам, наполняет жизнью бездушные стены казармы.
А потом, когда сигарета истлела и Артур прикурил следующую, они выходили наружу, съёжившись и похлопывая себя по плечам — воины страны с рвущимися по швам границами, защитники отечеств, стянутых веком в аморфный ком.
— Мусчины! — хрипел младший сержант Онуфриенко. — Носочек тянуть до хрусту… Носочек тянуть, я сказал!
У брусьев стояло с десяток старослужащих. Пространство вокруг них было пропитано матом и смрадом сигарет «Гуцульские».
— Давай, Ануфа, постриги дикобразов, — крикнул кто-то.
— Сэчас дам, брат-джан, — отозвались из строя. — Так дам, что давалка вспатеет…
— Опух, кабан?! — донеслось с брусьев. — Как со старым разговариваешь?!
— О-ля-ля! Какой ты мне старый, перкеле?! Мой старый в Хаапсалу рыбу ловит.
— Молчать, зверёныши! — брызгал слюной младший сержант Онуфриенко. — Загоняю до озноба!
— Валяй, брат-джан, ганяй. Не сиводня-завтра бардак распустят, из твоей кожи рэмней на партупею нарэжу…
Онуфриенко выругался и повёл расхристанную толпу с плаца. У брусьев к строю примкнули старослужащие.
Артур выбросил окурок и повернулся к шагающей в его сторону ремонтной роте. Надел шапку. Застегнул крючок на воротничке. Поправил ремень и одёрнул гимнастёрку. Когда между ним и первой шеренгой оставалось несколько шагов, младший сержант Онуфриенко вскинул голову и закричал:
— Равняйсь! Смирря! Равнение — на — ле-у!
Артур поднял ладонь к виску. Невольно затаил дыхание.
Они шагали сейчас в его честь. Вытянутые по струнке. С идеальной оттяжкой носка. И младший сержант Онуфриенко рисковал гауптвахтой.
О да! Ради этого стоило жить! Ради этого стоило гнить на гарнизонной киче, вдыхая хлорку и поливая слезами пол!
Проводив взглядом чеканящий шаг строй, Артур опустил руку. Обернулся. К подъезду подходил батальон охраны. В утренней тьме показался он Артуру непривычно малочисленным.
— Батальон, смирно! Равнение на… право! — крикнул сержант Качарава, и Артур снова поднял руку.
И всё. Потом они ушли в столовую, вдавливать в ломоть хлеба податливую желтоватую святыню, глотать комки каши из неведомых доселе круп. Артур остался один.
Теперь можно было расслабиться. Вздохнуть по бабьи, со всхлипом. Затравленно оглядеть наполненный тенями двор. Похожую на виселицу тень брусьев. Погружённый во мрак плац. Зловещие корпуса завода за увенчанным колючей проволокой забором. И потянуться за спасительной сигаретной пачкой дрожащими пальцами. Зрители покинули арену. Ломать комедию было не перед кем.
— Чего не на завтраке, Сагамонов? — замполит части старший лейтенант Комар появился прямо из воздуха. Подкрался, как хищник из семейства кошачьих.
— Боюсь к третьему звонку опоздать, — Артур сжал до боли кулаки. Не любил он, когда его заставали врасплох.
— Шутник, — улыбнулся старлей. — С твоей бы выдержкой старшиной на дембель пойти. Если бы мозги мухи не загадили.
— К чему мне выдержка. Для меня гарнизонная губа — что дом родной. Да и зима стоит тёплая. Семь суток пролетят, как семнадцать мгновений весны. Глядишь, ещё и загорелым назад вернусь. Назло врагам мировой революции.
Артур закурил. Затянулся. Нарочито медленно опустил руку с сигаретой.
— Артист, — рот Комара скривился в ухмылке.
— Приходится. Серьёзные здесь в карауле стреляются. Или несвареньем желудка страдают.
Он выпустил дым прямо в лицо офицеру.
— Ммм, хороший запах, — сказал тот, втянув носом воздух. — Небось не «Гуцульские»?
— Не а.
— Ну-ну. С солдатской получки купил?
— Ага, как раз на пачку хватило.
Старлей замолчал. Долго стоял не двигаясь, только глаза его смотрели на Артура из темноты. Потом он сказал:
— Ладно, Сагамонов. Бросай сигарету, пошли в казарму. Разговор есть.
— Вы идите, я догоню. Сигарету жалко. Всё-таки одна двадцатая солдатской получки.
Артур отвернулся.
— Рота, смирно! — услышал он крик дневального за своей спиной.
Замполита Артур нашёл у себя в кабинете. Тот сидел за письменным столом и курил сигарету. Перед ним на полированной поверхности лежала тонкая серая папка-скоросшиватель.
— Разрешите войти? — спросил Артур.
— Вошёл уже, — замполит помахал рукой, разгоняя клубы дыма перед своим лицом. Потом затянулся и вдавил окурок в обрезок артиллерийской гильзы.
Артур подошёл к столу. Отодвинул стул. Сел. Достал из кармана пачку «Marlboro», вытащил из неё сигарету и вставил в рот. Взял лежащие на столе спички.
— Сигарету убери, — сказал Комар. — Держи себя в руках. Курить в расположении роты — прерогатива командного состава.
Артур швырнул сигарету на стол.
— Приберите на потом, товарищ старший лейтенант. А то курите дрянь всякую…
Комар молча покачал головой. Взяв со стола папку, раскрыл её.
— Так, что тут у нас, — он потёр рукой подбородок. — Сагамонов Артур Александрович, семьдесят первого года рождения, уроженец города Башмак, холост, образование незаконченное высшее… ммм… мать — завзалом в ресторане «Ереван»… так… тут у нас всё заурядненько, — он перелистнул страницу, — а вот здесь начинаются чудеса. Танковый полк Страхув. Учебная рота. Семь суток ареста и прокурорское предупреждение за нанесение телесных повреждений старшему сержанту Тарасенко… Это что же за повреждения такие?
— Проникающее ножевое в мягкие ткани бедра, — ответил Артур, глядя на склонившегося над документами замполита исподлобья.
