Елена Долгопят
Правитель мира
Повесть
“Простите, почему вы убегаете, всегда в одно и то же время, как
Золушка? Но та хоть до полуночи, а вы? Еще и семи нет”.
Я уже знаю – по опыту, – что объяснить ничего нельзя человеку другого проживания. Но иногда хочется от своего опыта отвернуться и сказать:
“Я? Я никуда не спешу. С чего вы взяли?”
“Тогда почему вы пальто надели?”
Я смеюсь.
“Пальто – это улика. Но я его сниму”.
И он мне помог, и мы вернулись к столу вместе, и я просидела еще минут сорок, пока он не ушел курить. Он – сослуживец. Мы отмечали день рожденья, не его. Я исчезла, пока он курил.
Но часы мои давно уже пробили, я опоздала, я вышла из графика, и электричка, в которую я влетела, места еще были, спасибо, уже была не моя, чужая, дальняя, со всеми остановками, до монастыря, в котором икона плакала. И многие в эту даль добирались из Москвы и других мест, самая странная публика, у которой только одна и оставалась надежда на прощение – слеза Богородицы. Они верили.
Электричка, в которой я обычно катила вечером, отправлялась почти свободная, в эту же народ набивался и набивался, пока она тронулась, наконец, с опозданием в пять минут. В той, моей, электричке публика была чище, культурнее, спокойнее. Многие читали серьезную литературу или переговаривались о делах, но совсем негромко, не так, что вся электричка театр, а они в ней – актеры. Мобильники иногда перекликались птичьими трелями. И я себя в моей электричке чувствовала чище, спокойнее, культурнее и тоже раскрывала какую-нибудь умную книжку, и мне было приятно, что и я читаю, что пьяных рож нет и торговцы не ходят один за другим. Дело заключалось в том, что моя электричка останавливалась редко, шла быстро, мощно, проскакивая все эти мелкие станции, и не было круговорота пассажиров и торговцев, толкотни, дергания стоп-крана… Кстати, в этой, не моей, электричке уже перед самым выходом я увидела в тамбуре возле стоп-крана такую надпись: “Если ехать дальше лень, дерни эту пое…”.
Без трех точек, конечно, свободно, полностью.
Итак, поезд тронулся. Интересно, что о человеке тоже иногда говорят, что он тронулся, имея в виду – сошел с ума. И, надо сказать, в какой-то момент мне показалось, что наш поезд тронулся именно в этом, человеческом плане. Ведь заполнен он был человеками.
Чужая электричка шла медленно до тоски, так что хотелось выпить и забыться, что и делали многие пассажиры, потягивая алкоголь из банок и бутылок, которые разносили в больших количествах торговцы. Я решила отгородиться книжкой. То есть в моей электричке я книгу открывала, а в этой – книгой загораживалась. Книга называлась “Новое о Мандельштаме”. Правда, свет в этом раздолбанном вагоне был слабый, и приходилось совсем близко подносить к глазам страницу.
Я не помню последовательности событий. Поэтому изложу их не по порядку, а по темам, в чем тоже есть некоторый порядок. Довершу для начала книжную.
Он вошел в Маленковке. И ростом возвышался над толпой, и голосом всех перекрывал, даже этот безумный разговор по мобильному, о нем после. Волосы черные, кудрявые, с сединой. Голос низкий, раскатистый, церковный. Церковным голосом, как службу вел:
– Обратите внимание на книжки для детей, прекрасные книжки с прекрасными иллюстрациями, сказки Андерсена…
Он пробирался по проходу, электричка тащилась и погромыхивала, он гудел надо всем. Его остановила тетка через проход от меня. Она хотела купить только одну книжку и не знала, какую выбрать. Спросила:
– А какая вам самому больше нравится?
Он сказал громогласно и печально:
– “Русалочка”. Без валокордина смотреть на нее не могу.
– Почему?
– На обложку глядите, вот она нарисована, Русалочка. Точь-в-точь моя первая любовь. Один в один. Плачу, когда вижу.
И он действительно заплакал.
Я позабыла о своей книжке и, открыв рот, слушала весь этот разговор, в общем, интимный, но развернутый всем напоказ, всей толпе.
Но на этом дело с книжками не кончилось. Упомяну торговцев детективами и любовными романами. Их реклама была однообразна:
“Читается легко, непринужденно”. Поразил меня крепкий, седой мужичок, короткостриженый, аккуратно одетый. Он говорил негромко, так, что я его услышала лишь когда он приблизился. Он тоже предлагал детективы, но собственного сочинения, изданные на собственные сбережения. Он утверждал, что все им написанное не вымысел, а чистая, скупая правда.
– Я служил в угро, – говорил он. И показывал удостоверение.
Книжку брали.
Какой-то парень с ним поздоровался. Оказалось, его почитатель. Он знал уже эту книжку и спросил, ожидается ли продолжение.
– Работаю, – коротко отвечал автор.
Кстати, книжку он предлагал с автографом. Спрашивал имя и надписывал.
Уже почти под конец пути, под занавес, мужчина, сидевший напротив меня, – ему было, как мне, под сорок, он непрерывно сосал пиво из бутылок, пустые ставил под сиденье, новые брал у проходивших торговок с одинаковыми, мимо тебя глядящими глазами, – так вот, улучив момент, когда я оторвалась от книги, он вдруг спросил, вежливо, расслабленным голосом:
– Простите, можно задать вам вопрос?
– Задавайте, – вздохнула я.
Он наклонился ко мне, обдал пивными парами.
– Ну, и что там нового о Мандельштаме?
Иногда и одну часовую поездку на электричке не опишешь так просто, не охватишь одним взглядом, в один сюжет не уместишь.
Погруженная в книжку, я услышала женский голос. Поначалу он достиг моего слуха, затем – сознания. Я подняла голову и попыталась понять, откуда этот голос и с кем он говорит, на чьи вопросы отвечает.
Собеседника слышно не было, и я решила, что это сумасшедшая говорит сама с собой так громко, как будто уже себя не слышит. Я повертела головой, чтобы найти ее. Даже привстала. Очевидно, она сидела через проход, толпа ее скрывала. В конце концов я догадалась, что говорит она по мобильнику. Я тоже почему-то всегда кричу по телефону, мне кажется, если я не вижу человека, то до него можно только докричаться. Но она все-таки не кричала, но говорила громко и так отчетливо, что слышно было каждое слово за всеми голосами и шумами, которыми наполнена электричка, так что когда из нее выходишь, вдруг глохнешь.
– Деньги лежали в верхнем ящике стола… Я не знаю, куда они делись…
Он и твой сын… Две тысячи сто пятьдесят рублей… Потому что я брала мясо, яйца и молоко. Можешь открыть холодильник… Знаешь, ты меня доведешь… Нет, не до тюрьмы. До кладбища… Я сама с собой покончу, и тогда, наверное, всем станет легче, особенно тебе… Не знаю, может, повешусь. Но лучше, думаю, таблетки… Почему? У меня Лидка в аптеке работает, даст без рецепта, или схожу к врачу, скажу, что бессонница, тем более что и в самом деле сна нет, покончу с собой, хоть отдохну… И от тебя тоже… Когда? Да прямо сегодня, чего тянуть.
“О ночь, – подумала я, – скоро мы приедем в свои дома, и ты настанешь”.
Люди не знали, куда девать глаза. Следовало заткнуть уши. К счастью, голос смолк, разговор прервался. Я вновь уткнулась в книгу, но не успела сосредоточиться, – раздался тот же отчетливый голос.
– Да? А белки ты взбивала, прежде чем?.. Конечно, у тебя ничего не получилось, он же должен быть воздушным совершенно…
И с упоением голос описал пирожные, такими, какими они должны были быть, идеальные пирожные. Мы все их видели внутренним взором и вожделели. Мы знали, что они с орехами, а сверху – крем, легкий, творожный, с вишенкой, как будто нечаянно в него упавшей.
Я подняла от книги смеющееся лицо. И увидела смеющиеся лица. Широк человек, – решила я, – не дай Бог сузить.
Думала, что в Мытищах народу убавится, но набилось даже больше. И двинулся наш отяжелевший поезд, пробивая во мраке путь сильным прожектором. В Мытищах вошел дед с баяном. Он протиснулся из тамбура в вагон. Народ нашел ему место, расступился. Ничего в этом странного не было, от деда несло грязью, перегаром. Оглушительный был аромат, я почуяла, когда дед приблизился. Он не спешил. От одного тамбура до другого сыграл “Темную ночь”, “Враги сожгли родную хату”, “Лежит с пробитой головой”. Хорошо сыграл. Многие подавали.
Он проходил, играл, толпа расступалась и смыкалась.
На мгновенье все стихло. По какому-то чудесному совпадению смолкли все: никто не говорил по телефону или с кем-нибудь в вагоне, никто не предлагал никаких товаров. Удивительное мгновение тишины, резонанс тишины, тишины в человеческом отношении, потому что, конечно, стук колес не прекращался, электричка не замирала и не становилась неслышным прозрачным призраком. Но тишина настала лишь на мгновенье. Вдруг опять зазвучал баян и кто-то запел. Я подумала, что это старик решил спеть напоследок и что голос у него ничего себе, не слабый и не старый. “Я желаю счастья вам”. Толпа в том конце вагона заволновалась, засмеялась, захлопала. Я встала, чтобы увидеть.
