Следите за Артуром, вот и все, чтобы был сыт, обут, одет. В конце концов неважно, верите вы в то, что будет, или нет, от этого ничего не зависит, делайте так, как подсказывает текущий момент.
Милка”.
Ничего для меня не переменилось с отъездом сестры. Разве что постепенно выветрился характерный Милкин запах. Ребенком занималась мать. Он не доставлял мне хлопот, не занимал мои мысли. Я не могла, конечно, совсем не думать о нем, но он меня не беспокоил. Я не замечала, как он рос, как начал ходить, говорить, как пошел, наконец, в школу.
Я не знала, что он думает обо мне. Я с ним только здоровалась и прощалась, могла сказать за столом: “Подай нож”, – наше общение сводилось к необходимости. Чем он жил, как учился, совершенно не представляла. У меня с ним сложилось примерно как с тем мальчиком из нашего подъезда, чье имя не хотело уместиться в моей памяти, и я закрывала провал тонкой щепочкой – “Коля”. Имя племянника я не забывала, но его внешность очень долго от меня ускользала. Я не узнавала мальчика вне дома, если вдруг встречала на улице. То ли он был такой неприметный, то ли я так не хотела его помнить. Уже потом, после, когда мы остались один на один, а мать ушла в землю, я обратила внимание на его глаза. Они были настолько прозрачные, что, казалось, их и вовсе нет. Отверстия, за которыми просвечивает серое, неброское небо. Я тогда подумала, что за ними может просвечивать и тьма.
Мать умерла, когда Артуру исполнилось тринадцать.
Первый вечер, когда мы остались один на один в доме. Первый вечер, когда я его рассматривала со вниманием. Как будто сон, в котором он мне снился, вдруг кончился, и я его увидела наяву.
Около восьми вечера. Середина мая. Мы сидим рядом, два незнакомца.
Хотя нет, я ему знакома. Я в положении человека, за которым тринадцать лет велось наблюдение. Я для него ясна, он для меня – темная фигура. На мой вопрос “готовы ли уроки?” он отвечает:
– Почти.
– Что значит “почти”?
– Не совсем.
– Почему?
– Я до конца никогда ничего не делаю.
– Что за чушь!
– Не чушь, а восточная мудрость. Дойти до конца – умереть.
– Дневник у тебя есть, мудрец?
Он и в оценках держался своей идеи. Четверки и тройки. Ни одной пятерки, ни одной двойки, – ни одной крайности. Человек середины.
В силу профессии я всегда обращаю внимание на почерк. Для меня почерк – что-то вроде графика душевного и физического состояния.
Причем, как ни странно, особенности почерка я определяю на слух.
Почерк течет, как река, и я слышу ее течение. Прерывисто, звонко, тяжело, извилисто, широко и свободно, обрываясь и замирая. Я слышу голос этой реки. Строки моего племянника текли ровно, почти неслышно, почти беззвучно. Это почти (никаких крайностей!) безмолвие могло означать что угодно.
– Ты во сколько обычно приходишь после школы?
– Часа в три.
– И что делаешь?
– Обедаю с бабушкой. То есть когда бабушка была.
– Понятно. Теперь нам с тобой труднее придется. Работу я бросить не могу, так что будешь сам себе обед разогревать. Я с вечера буду готовить чего-нибудь. Что ты любишь?
– Да ничего особенно.
– Суп ешь?
– Что есть, то и ем.
Кстати, в этот вечер мы ели макароны по-флотски. Я по дороге купила банку тушенки, не помнила, что есть в холодильнике. Перед тем как бежать на электричку, позвонила домой, спросила, сумеет ли он сварить макароны. Он сумел. Он вообще оказался очень приспособлен к жизни. И постирать мог сам, и пуговицу пришить. Не очень-то он меня обременил, как выяснилось. Я сама себя обременила.
Мы ужинали, я его расспрашивала о том, о сем, рассматривала.
Очевидно, Артур походил на отца. Невысокий, щуплый. Но если его отец, будучи тридцати лет от роду, показался моей сестре простодушным, открытым ребенком, то его тринадцатилетний сын произвел на меня впечатление почти взрослого человека, спокойного и рассудительного.
На другой вечер я спросила, как только мы сели за стол и гул электрички потихоньку улегся в моей усталой голове:
– Что нового?
За окошком было темно, вечер выдался пасмурный, крапал дождь.
– Один парень в Англии носом катит орех.
– Куда катит? – поразилась я.
– К Букингемскому дворцу. Ползет на коленях и подталкивает орех носом. Руками не трогает. Если через дорогу, полицейский останавливает движение. И все ждут.
– Чего ждут?
– Пока он перекатит орех. Никто не психует. Они все немного чокнутые.
– Но зачем он это делает?
– Протестует.
Я уж не стала спрашивать, против чего.
– Еще какие новости?
– Американцы научились управлять мухами. Специальное облучение. В
Китае нашли скелеты маленьких человечков с крыльями. Жили пять миллионов лет назад. Похожи на эльфов, но на самом деле животные, вроде лягушек с крыльями. В Грузии землетрясение. В Митино один придурок позвонил, что в школе бомба, чтоб контрольную не писать.
– Откуда ты все это взял?
– Из телевизора.
– Не слишком много смотришь?
– Я ничего слишком не делаю.
– А не из телевизора есть какие-нибудь новости?
– Леша из третьего подъезда женился. Нинка из восемнадцатой квартиры окна вымыла, я четыре с минусом за сочинение получил, Варвара
Семеновна новые сапоги купила, семь штук перемеряла, сам видел.
Неделя прошла однообразно. Я вставала по будильнику, – так и продолжала спать на кухне. Ставила чайник. Мальчик просыпался – от щелчков выключателей, моих шагов, от шума воды. Брел в ванную.
Завтракали лениво, поглядывая на часы. Радио сообщало нам о погоде.
Он просыпался и вставал легко, но еще долго пребывал как бы в сомнамбулическом состоянии. Точно как я. Да, оставшись с ним один на один, осознав, что у этого ребенка никого нет на свете, кроме меня, я стала искать и находить у него общие со мной черты.
Он тоже почти ничего не ел на завтрак. Но с удовольствием пил черный кофе. Уходя, мы оба боялись оставить невыключенными свет, утюг, газ.
Несколько раз обходили дом, проверяли, все ли в порядке, прежде чем покинуть его, оставить жить невидимой нам жизнью.
Обед я варила поздним вечером, уложив мальчика. Но он еще долго не спал и читал в постели, близко придвинув стул с настольной лампой.
Или включал, очень тихо, телевизор. Он обожал его смотреть, переключая каналы, ни на чем не останавливаясь подолгу, интересуясь то тем, то этим, всем подряд. Я захватывала пульт только во время сериалов, сразу после ужина, а так, если смотрела, то вместе с ним, подчиняясь его прихоти.
Скоро я уже не расспрашивала его за ужином о новостях, он сам мне их рассказывал. Начинал всегда с мировых, дальних. Но его рассказы о жизни нашего дома оказывались для меня новостями, пожалуй, еще более дальними, чем новости из Парижа или с Марса. До сих пор я почти ничего не знала о жизни нашего дома. Пять этажей, шесть подъездов -
“загадочная земля”. Конечно, кое-кого из соседей я помнила: в лицо и даже по именам. Но не более. Это были не живые люди с характерами и судьбами, а бесплотные тени. В отличие от Артура я была нелюбопытна, в мать. Она никогда не любила лезть в чужие дела, а чтобы не влезть нечаянно, предпочитала не знать.
Постепенно Артур тесно населил для меня этот дом. Большую часть жизни я прожила в нем, почти тридцать лет, и все тридцать – в пустоте. Существа, которыми он заполнял эту пустоту, оказывались иногда фантастическими, почти невероятными, но усомниться в их существовании было невозможно.
Он все видел, все слышал, всем интересовался, все подмечал. Его мир должен был быть заселен. Так некоторые люди становятся путешественниками, исследователями близких и дальних земель, чтобы их планета стала чем-то действительным, конкретным, иначе они и ее, и себя на ней ощущают призраками.
Люди нашего дома не просто поселились в моем сознании, я их стала видеть, узнавать, встречать: на рынке или в очереди к терапевту, в аптеке. Я и сама обрела зрение Артура; я прислушивалась, присматривалась к окружающим, поражаясь иногда увиденному и услышанному. И вот уже я делилась впечатлениями с мальчиком, и он их с восторгом разделял. Порой он дополнял мои представления о той или иной фигуре, расцвечивал ее еще ярче. Его искренне интересовали все эти люди, живущие в конце пихтовой аллеи, на месте замка – осуществленной фантазии богача. Дом унаследовал от замка не только подъезд – по-северному мрачную аллею, но и обособленность: весь остальной поселок располагался за железнодорожной линией, на месте деревни, принадлежавшей когда-то фантазеру.
Кстати, существовало предание о создании нашего замка. Его записал в конце девятнадцатого века школьный учитель и даже опубликовал в сборнике для домашнего чтения. Человек, купивший эту землю вместе с деревней, собирался то ли строить на ней завод, то ли разводить сады. Но, едва совершил купчую, стали ему сниться сны, в которых появлялась какая-то удивительная, прекрасная женщина. Видеть ее он не видел, но казалось, что еще чуть-чуть, еще немного, и она покажется. Он слышал шелест ее платья, чувствовал ее присутствие, а видел только то, где она жила, комнаты, по которым она ходила, окна, в которые она выглядывала, аллею, по которой возвращалась откуда-то домой. Он просыпался и зарисовывал то, что видел. Из его ночных видений и сложился образ замка, в котором обитала невидимая красавица. Он решил его построить. Нанял архитектора, предоставил рисунки. В том числе и подъездной аллеи от станции. При строительстве добивался полного соответствия. Наверное, он верил, что, войдя в замок, найдет в нем свою красавицу. Увидит наконец.
