Карлос Фуэнтес
(Рассказ)
Перевод с испанского А. Богдановского
-----------------------------------------------------------------------------------
Перед смертью мать Алехандро де ла Гуардии сообщила ему, что, во-первых, отец его, Себастьян де ла Гуардия, не оставил сыну в наследство ничего, кроме сильно запущенной квартиры на Лилльской улице. Это кое-что. Но продавать не стоит — много за нее не выручишь. Можно, как и раньше, сдавать. Жить на ренту — семейное, так сказать, призвание. Что тут такого. Не в этом дело.
Дело в тетках. В сестрах матери. Дед и бабка Алехандро де ла Гуардии сбежали из Мексики, едва лишь раскатились первые громы революции, поскольку были уверены: если даже сапатисты, проводя свою аграрную реформу, отнимут у них имения, они безбедно устроятся в Европе, потому что давно уже вложили деньги в недвижимость, акции, драгоценности… И всякое такое.
— Твой отец был мот. Он, знаешь, принадлежал к тем аристократическим сынкам, которые, хоть и отлично прижились во Франции, всю жизнь боялись, что их воспринимают как метеков, пришлых, чужаков, и терпят лишь за то, что у них есть деньги. А главное, за то, что они их тратят.
Начало разорению положил дед. Он решил, что европейцы примут его, если он будет устраивать грандиозные званые ужины, пышные костюмированные балы, вечера русского балета, путешествия на яхте… И за двадцать шальных и развеселых лет пустил по ветру половину состояния.
Отец пошел по его стопам и просадил вторую половину. В один прекрасный день у него осталась только кучка золотых монет по сто франков. А сеньора де ла Гуардия, мать Алехандро, смиренно и безропотно смотрела, как тают эти монетки, словно фишки в руках ловкача-крупье.
— А когда растаяли, твой отец всю ночь в отчаянии пробродил по Парижу. Утром его нашли мертвым. Что ж, хоть на это у него хватило совести…
Донья Люсия Эскандон де ла Гуардия сдала в аренду квартиру в доме на Лилльской улице, рядом с особняком Богарнэ, а сама перебралась в трехкомнатную мансарду за площадью Сен-Сюльпис. Давала уроки кулинарии и растила сына, оставшегося сиротой в девять лет. И вот теперь, изнуренная болезнью, погруженная в свои думы, почти всегда безмолвная, словно печаль лишила ее дара речи, она узнала, что жить ей осталось месяц, самое большее — два, и разверзла уста с намерением высказаться и дать последние наставления Алехандро — всем на свете обязанному ее героической и жертвенной материнской любви, получившему «весьма удовлетворительно» на беспощадном экзамене на степень бакалавра, не сделавшему карьеры и подвизавшемуся на мелкой должности в мексиканском туристическом агентстве, в совершенстве владевшему испанским языком, опять же благодаря упорству и настойчивости матери — «даром ничего не дается», — которая, давно уже смирившись, согласилась работать с представителями новой мексиканской власти, хотя и отказывалась поддерживать с ними какие бы то ни было отношения, кроме официальных, не говоря уж о том, чтобы сблизиться или подружиться.
Так что же во-вторых?
— В Мехико живут мои старшие сестры — твои тетки. Они ухитрились сохранить собственность, обзавестись счетами в американских банках и, подозреваю, — припрятать драгоценности. К выходкам твоего отца всегда относились с досадой и презрением. Никогда не помогали мне, зато постоянно кололи глаза тем, что я «вышла за этого транжира».
Донья Люсия вздохнула так, словно в ее обреченных легких оставались последние пузырьки воздуха.
— И что же ты мне предлагаешь, мама? Отправиться в Мексику и улестить их, чтоб не забыли меня в завещании?!
— Именно это. У них нет никого на свете. Обе остались старыми девами. Постарайся им понравиться.
Она помолчала, но не потому, что возникла необходимость передохнуть.
— Две злобные старые девы.
— Как их зовут?
— Мария Серена и Мария Сенайда. Но не суди по именам, сынок: Сенайда — как раз подобрее, Серена — совсем злющая.
— Наверно, с годами они переменились…
— Чудес не бывает. Прекрасно помню, как в детстве они меня мучили — связывали по рукам и ногам, прижигали свечкой босые ступни, запирали в уборной…
— Может быть, к старости изменились…
— Горбатого могила исправит, — пробормотала донья Люсия.
Алехандро послал ей улыбку «современного» человека, бесконечно далекого от обид, когда-то нанесенных в Новом Свете.
— Ладно, постараюсь понравиться.
— Постарайся, Алехандро. С тем, что дают тебе служба и аренда нашей квартиры, ты никогда не выбьешься из нужды…
Она погладила его по щеке:
— Mon petit choux. Плохо тебе будет без меня.
Алехандро снова улыбнулся, хотя эти ее слова оказались последними.
Он был молод и привлекателен. Так говорили люди. Так говорило зеркало. Волосы вьющиеся, с медным отливом. Кожа смуглая. Нос прямой. Глаза желтоватые. Беспокойный рот. Крепкий подбородок. Рост — сто семьдесят девять сантиметров. Вес — семьдесят килограммов. Гардероб небогатый, но тщательно подобранный. Руки пианиста, как опять же говорили ему. Пальцы длинные, но не жадные. Подружки, более или менее случайные. Он чаще принимал приглашения, чем приглашал сам, ибо очень даже знал счет деньгам. Ну да, «американский кузен». Метек, которого принимают с сердечно-покровительственной улыбкой.
После смерти доньи Люсии Алекс подумал, что с Францией его теперь ничего больше не связывает. Служба давно ему опротивела, аренда дома на Лилльской улице приносила более чем скромные деньги, ни с кем из девушек серьезных отношений не завязалось… Мексика, тетки, богатство. Эта перспектива вдруг стала привлекательна.
Он написал теткам. Так и так, донья Люсия умерла. Больше у него ничего во Франции нет. Хотелось бы после стольких лет на чужбине, полученной по наследству, вернуться домой. Можно ли ему будет, пока не устроится, пожить с ними?
Вложил в конверт свою фотографию в полный рост, чтобы при встрече сразу узнали. Вскоре получил два письма. Отдельно от Марии Серены Эскандон и от Марии Сенайды, носившей ту же фамилию. Но обе писали одно и то же, в одних и тех же словах:
«Милый племянник. Будем счастливы принять тебя».
Почему они не подписали одно письмо? Почему прислали два? Алехандро не стал ломать себе голову над этой загадкой. Ни над этой, ни над всеми прочими, которые без сомнения будут ждать его там. Две старушки с большими причудами. Что ж, он заранее готов к любым капризам.
В аэропорту он увидел таксиста с плакатиком, на котором значилось его имя — Эскандон.
— Это вы и есть? Я получил заказ встретить вас.
Машина доставила его к старому дому на улице Рибера-де-Сан-Косме. Его, привыкшего к идеальной парижской симметрии, хаос мексиканской столицы сначала ошеломил, потом неприятно поразил, а потом очаровал. Мехико, показалось ему, летит очертя голову невесть куда, завороженный собственной скоростью, не тормозя, бросая вызов самой бесконечности, заполняя каждую клеточку свободного пространства собой, своими каменными оградами, лачугами, небоскребами, цинком крыш, грязными закоулками и лезущими друг на друга рекламами…
Изредка попадавшиеся в этом сбивчивом потоке запятые и тире красоты — то барочная церковь, то особняк из базальта, то видение сада — давали представление о глубине, спорящей с протяженностью. Алехандро де ла Гуардия знал от незабвенной красавицы доньи Люсии, что это еще и город ацтеков, вице-королей, город неоклассический и модернистский…
И потому он обрадовался, увидев, что дом, у которого высадил его таксист, — старинный дом. Неопределенно старинный. Двухэтажный, с фасадом из серого камня, изысканным и обветшалым — изысканно-обветшалым, подумал Алекс, — с кое-где выщербленной плиткой, увенчанный плоской крышей: он уже успел заметить, что двускатных крыш на европейский манер в Мехико нет вообще. Он видел это, когда подлетал. Плоские кровли, многочисленные бадьи для дождевой воды, ни скоса, ни ската, ни чердаков, ни разноцветной черепицы голливудской банальности…
Дом серого сурового камня. Три ступеньки ведут к черной железной двери. По обе стороны от нее — два зарешеченных окна. И в каждом — из-за штор выглядывает голова. Алехандро взял чемоданы.
— Просили предупредить, чтобы вы воспользовались черным ходом, — сказал таксист.
— Почему?
Тот пожал плечами и уехал.
Мария Серена и Мария Сенайда. Он никогда не видел их фотографий последнего времени — только детские снимки. А потому оставалось гадать, как зовут приземистую тучную старушку, отворившую ему дверь.
— Тетушка, — произнес Алехандро.
— Алехандро! — воскликнула старушка. — Как же мне тебя не узнать! Вылитая мать! Копия! Привел Господь увидеть! Счастье-то какое!
