Бориc Виан - Катавасия в Анденнах

Граф Адельфин де Нуващье влезал в крахмальную сорочку перед фаровидным Зер Калоскоп-бродом, который весь так и сиял, когда вел по нему сосредоточенный огонь. Нынче вечером Баронесса де Какадур давала великосветский прием, и Адельфин, желавший выглядеть как можно более привлекательно, приказал своему образцовому слуге Дюузлу привести в боевую готовность фрак номер один, в каковой облачался лишь в исключительных случаях. Черная фрачная пара с синеватым отливом покоилась на изножье широченного дивана, где разлеглась шкура медведя, убитого горем в Варварляндии. Адельфин приобрел ее в ходе ознакомительной поездки по республике Андорра. Покрытые матом шелковые лацканы потрясно лоснились, а вставной шнурок на штанах с безукоризненной стрелкой прорезал по всей длине ножные зачехлители, годные к несению строевой службы. Не забыл Дюузл и про самое воплощение обольстительной непорочности — наилегчайшую бабочку, чья поза распластанной девственницы станет тем последним штришком, что доведет до высшего совершенства искусно задуманный и решенный со знанием дела прикид, не лишенный, впрочем, этакой незатейливости, какая приличествует разве что ладно скроенным амбалам да плюгавым шибздикам с туго набитым кошельком.

Таким манером Адельфин надевал свои желтые ботинки.

Платон в одном из своих памфлетов, опубликованном только в 1792 году, но ничуть не потерявшем актуальности, сформулировал в нескольких остро отточенных фразах свою концепцию универсума, который сводится к экрану наподобие киноэкранов, куда проецируются одушевленные тени, коих некие индивидуумы принимают за реальность, тогда как, в действительности, реальность находится позади них. Исходя из аналогичной идеи, Адельфин сказал себе: а отчего бы башмакам не быть желтыми, коль скоро я выезжаю в свет в потемках? Он, стало быть, решил показаться в самом мрачном свете, то бишь впотьмах, что по здравому рассуждению может быть целью вполне достижимой, на наших-то широтах, где как минимум половину суток свет пребывает в отлучке; подобный дефицит в дневном свете повсеместно называется ночью, а природное явление в своей целокупности характеризуется регулярным чередованием света и тьмы. К тому же, несмотря на свою желтизну, туфли идеально сочетались с остальными предметами туалета Графа, который обыкновенно водружал на рыжую шевелюру серый кепарь в сиреневую горошину и закутывался в просторную крылатку малинового бархата (с исподу), подбитую выпушками из меха горностая и выепихухоля, а с лицевой стороны обшитую банальным черным сукном, ничем на первый взгляд не отличающимся от тысяч ему подобных кусков черного сукна, что порхают по вечерам в нескольких дюймах от плеч тысяч светских франтов. В своей черной драповой крылатке (малинового бархата с изнанки) Адельфин смотрелся очень даже импозантно. Посему, схватив за набалдашник трость из пожелтевшего вереска, обкуренную въедливым электричеством, он сложился пополам и выудил со дна подкроватной пучины пуговичку, которая отскочила от воротника два дня тому назад, когда он разоблачался для сна.

В данных обстоятельствах кое-кому могло помститься, что Адельфин просто-напросто самым естественным образом подумал об этой пуговке на воротнике, потерявшейся два дня тому назад. Ничего, однако ж, подобного. На самом деле подлинной причиной его непреднамеренного жеста явился сложный внутренний феномен, основанный на ненормальном, где-то даже извращенном процессе, который великие философы окрестили ассоциацией идей. Процесс пошел в тот самый момент, когда Адельфин изготовился было застегнуть увертливую пуговку и вот тут-то с замечательным присутствием духа обнаружил отсутствие оной в области воротника. Одного этого факта пропажи оказалось достаточно, чтобы пролить ярчайший свет на источник жеста, разумность коего — без блистательного анализа, ставшего предметом рассмотрения настоящей главы единственно, благодаря применению науки философии, — несомненно, осталась бы покрытою мраком неизвестности и подверглась флуктуациям разного рода со стороны непосвященных с маниакально-депрессивным расстройством психики.

Адельфину стукнул тридцатник, и он с полным правом кичился своею наружностью, которой позавидовал бы не один тренер из Жуанвиля, с нормальной для культуриста конституцией, после трех подряд автомобильных аварий и многочисленных попаданий в эпицентр неслабых взрывов. Тараканьи усы мелко курчавились и вились окосевшей змейкой под носом самого что ни на есть барочного и соблазнительного вида, чьи пропорциональные размеры явно заслуживали взмаха ножниц одной из прищурившихся парок. Сей шнобель громоздился над мясистой отвислой нижней губищей Графа, этим пахучим цветочком, похожим на жабника из ядовитого семейства лютиковых. Выдающиеся мослаки над щеками образовывали под обведенными кармином глазами тончайшие сосуды, и у всех постоянно складывалось впечатление, что именно туда вот-вот хлынут на вечный покой три ручья, настолько это место казалось благоприятным — а не правильнее ли будет сказать: Благоприятным? — для слезоиз-лияний фонтанирующих чувств. Обширное чело, изборожденное неровными складками, неожиданно преграждало путь пышной золоторыжей гриве, придававшей благородной голове Адельфина отдаленное фамильное сходство со львом. Таким во всей тридцатилетней красе представал перед нами Графский чердак. Строение тела ни в чем ему не уступало. До крайности грациозная выя, выпирающая как гора, синюшное подножие которой теснилось в траншее между почти что саперных лопаток; волосатый торс цилиндрической формы, схваченный дугообразными ребрами, напоминал те волнистые линии, что отпечатывает на песке морской отлив в своем медлительном отходе на заранее заготовленные позиции; вместительный таз в отличном состоянии, полностью водонепроницаемый; четыре необычайно утонченные конечности, в изяществе сравнимые разве что с тростиночками в подернутых ряской болотах, — довершали гармоничный, если не сказать сюрреалистический ансамбль, которым доводилось наслаждаться не одной даме из Мухосрансбур-га, не раз и не два приезжавшей отдать Адельфину должное, отбросив всякий стыд.

Таким видел себя Граф в Зер Калоскопброде.

Закончив наводить марафет, Адельфин медленно открыл дверь спальни и, в последний раз заглянув в хрустальный шар с металлическим покрытием, выкинул замысловатые антраша, навроде порхающей стрекозы, в сторону мраморной лестницы, где занавешенная сине-серой шерстью волюта гасила в зародыше все поползновения своей никелированной балюстрады переливаться огнями рампы.

Он как бы нехотя преодолел те несколько ступенек, что отделяли его от всеобщего среднего уровня, и плюхнулся в двухместный электромобиль с откидным верхом, который предусмотрительный Дюузл выгнал из гаража и поставил к подножию крыльца его частного особняка.

Выпендрежник Нуващье водил машину сам — ради спортивного интереса. Желтые ботинки нервно пробежались по педалям управления, и электролегковушка стартовала с шумом взлетающей кукушки. Кое-кому могло даже послышаться, что на вздрогнувших стенах стукнулись друг о дружку гирьки от часов с кукушкой.

Уж что-что, а водить Адельфин был горазд.Юдно удовольствие было наблюдать, как он слегка поглаживает бока панели на поворотах и парит — вот ведь оно даже как — впритирку с шоссе. Он имел стремную привычку, присущую ьму и никому больше, поддразнивать бибикалку кончиком шаловливого пальца, что рождало в металлической утробе сигнального прибора мелодичное урчание, похожее на ноту протеста и в то же время ноту глубоко личную, сугубо индивидуальную и трогающую за живое.

На площади Согласия Адельфин остановился как вкопанный, лицом к отелю Крийон. От тени отпочковался некто мужеского пола и приблизился к родстеру.

— Это ты? — спросил Адельфин.

— Это я, — ответил незнакомец, влезая в электрокар, тотчас сорвавшийся с места.

Не прошло и нескольких минут, как та же парочка названивала в дверь Баронессы де Какадур.

Спутника Адельфина звали — к чему скрывать далее и тянуть резину — Серафимьо Альвабред. Высокорослый, статный, с косой саженью в плечах, выпирающей из-под отменно сшитого смокинга, он казался грубо, но крепко сбитым, как будто с самого раннего детства его лупили ногами по заду. Вечно постная мина, которую несколько оживляли дикие глаза, свидетельствовала о клокочущей пылкости нрава ее владельца. Встречи с ним домогались вулканически темпераментные женщины. Чудовищная сексуальность буквально сочилась изо всех пор этого мужлана с изумительно тонким смехом. При помощи хитроумных упражнений он развил мужскую силу до такой степени, что был в состоянии покрыть кобылу першеронской породы (один метр семьдесят пять в холке), не испытывая при этом особых неудобств. Разнузданные телодвижения обезумелого кентавра позволяли ему с ни с чем не сравнимой удалью приковывать к себе концентрические взгляды представительного собрания. Так и шел он по жизни дрыгающей походкой, вибрируя и сопя в две дырочки, как свистулька с отверстиями для выдувания двух звуков, — брутальный мужчина со следами еще не обсохшей помады на губах. При его появлении стражи порядка стаскивали с головы каску, а малые дети прекращали орать во все горло.