Он навсегда останется со мной
Повесть
«А Шумилкин-то близко, рядом где-то, старый черт, бродит, — вспомнил, вроде бы совсем не к месту, Тимофей о лыжне, на которую, словно волки на красные флажки, напоролись они утром. — Чего-то чует своим кривым носом, как пить дать, чует…»
Тимофей давно знал — нюх у Шумилкина как у хорошей лайки. И сейчас понимал отлично, что охотничий инспектор не случайно вышел вчера в тайгу. Он вышел потому, что увидел, как к нему, Тимофею Грязнову, приехал гость из города. Больше того, гость этот спросил на улице у встретившегося ему Шумилкина — опять, небось, нюх его вовремя за порог вытурил, — как найти дом Тимофея. И ружье в чехле — хоть и можно отговориться, дескать, зайчишками решили побаловаться, да ясно ведь: ради щепотки соли за много верст не покатишь, когда у соседа занять можно.
Тимофей не боялся, что Шумилкин увидит их лыжню. Сам инспектор как-то в поселковом кафе проболтался по пьяному делу, что старым своим накатом никогда не возвращается. Потому как знает, увидит кто его след (а он заметный, всем известный: лыжи короче обычных и шире — старинные дедовские самоделки), уйдет в сторону, а то и вовсе домой — не нашкодит рядом, побоится на рожон лезть. И этим, как только поплыл слух среди охотников, многие пользовались при надобности. Не зря десятками лет учились у зверей скрывать свои и читать чужие следы.
Суть-то вся в другом.
Шумилкин пошел в тайгу вчера, это Тимофей из окна своего дома видел. Но далеко не ушел. Лыжня им попалась свежая, морозной корочкой еще не приглушенная. И выходит, кружит инспектор вокруг поселка. Караулит!
«Так и есть, ядрен корень… Так и есть! Караулит!» — при таких думах азартная дрожь прошла по телу, встряхнула его внутренне, словно проверила, насколько крепки еще мышцы, насколько ясно соображает голова.
Дело это не новое. Почитай, лет пятнадцать с гаком промеж них длится. Кого только не ухитрялся схватить за руки дотошный и терпеливый, хитрый, как лиса на охоте, Шумилкин, а вот его, Тимофея, как ни старался, как ни скрадывал, точно зверя с лабаза, — не смог уцепить. Да, есть чем гордиться. В свое время, в кругу охотников, он даже любил прихвастнуть этим.
А сейчас, по правде-то судя, чего его ловить? Он ведь уже два года на пенсии, все равно что еж в норе. И не охотничает почти. Так, разве побалует малость — бельчишек на шапку, огневку городской дочке на воротник. О том всегда и говорил Шумилкину при встрече, хитро щуря один глаз, дескать, понимай, как хочешь, может, шучу я, а то, глядишь, и просто отговариваюсь. Не веришь — не верь, последи за мной, будь ласков. Мне твоего времени не жалко.
Тот дымил папиросу в нос, а у самого в глазах тоже хитро — пой-пой, соловьем прикидывайся, а все ж дождусь, когда ты каркнешь.
Давнее это дело — как игра. Серьезненькая игра мужиков, жизнью умудренных и не единожды ею битых, суровенькая игра, не каждому по плечу… И азарт, жестокий азарт, сильный, в душе дыбом поднимается: иной раз и можно в сторону уйти; не рисковать, отсидеться, а что-то шкодливое, мальчишески-бахвалистое, с годами обтрепавшийся характер за грудки хватает. И Тимофей умышленно бросает вызов инспектору — кто кого?
А может, и не так все?
Может, это только для Тимофея, мужика дремучего в чем-то и привыкшего жить по своим, не всегда попадающим в общую лыжню правилам, это игра? А Шумилкин на это дело имеет полное право смотреть иначе?
Еще с десяток лет назад шел инспектор по следу охотника и получил пулю в плечо. Кто стрелял — Тимофей знает, на его участке дело было. Знает, что не его стрелок хотел спасти, за себя опасался. А Шумилкин уверен, что засаду на него устроил именно хозяин участка — Тимофей, ведь совсем рядом с его зимовьем это случилось. И сейчас, уже и годы спустя, не растратил, не растеребил злость на Грязнова, только высушил, тоньше и жестче сделал. Однако открыто этого не показывал — как без доказательств покажешь, все следы снегопад укрыл, пуля прошла навылет и в сугроб зашилась, не найти — и ждет случая выставить счет на полную сумму, чтобы уже не отвертеться виноватому.
Лыжа зацепилась. Тимофей переставил ее чуть в сторону, и из-под тяжелой снежной поверхности, наполовину освобожденная от гнета, вырвалась, выпрямилась, сбросив остатки снега, согнутая сугробом до земли молодая пихточка.
Тимофей подправил ее и обернулся на своего спутника. Тот шел на непривычных для него, человека городского, широких охотничьих лыжах легко, чувствовалась в нем мужская природная немалая сила. И глаза его Тимофею понравились. Эти глаза не выглядели усталыми после многочасового перехода, и сейчас, когда Тимофей боялся поймать в них скользь насмешки из-за пихточки, из-за маленького желания сделать добро в то время, когда идешь делать зло, смотрели добро и с любопытством, словно изучали.
— Курнем, что ль? — выпрямляясь и сбрасывая с плеча лямку вместительного, но сейчас, при небольшом, не сезонном запасе, отвислого рюкзака, предложил Грязнов. — Еще не устал, как? А то с непривычки знаешь как бывает… На следующий день кажется, что ноги не из того места растут…
— Да ничего, пока терплю, — улыбнулся спутник и лохматой — снаружи и изнутри кроличий мягкий мех — рукавицей стряхнул со срубленного годами и ветрами ствола сосны снежную слежалую шапку, сбросил тяжелые лыжи, сел.
Они сидели друг к другу лицом, молчали. Первый — оттого, что привык один коротать и скрашивать двух постоянных противников охотника в тайге — километры и одиночество, второй оттого, что устал с непривычки, хоть виду старался не подавать. Курили, пуская белый горячий дым в легкий морозный воздух. Дым выходил вместе с паром от дыхания двух человек, сливался и оттого казался большим белым облаком.
— А вот скажи, Володь, только давай честно. Ладно? Ты как, не боишься, а?
— Чего?
— Ну, всего… Медведя, например… Охоты вот этой…
Борода Володи разинулась в улыбке просто и легко, естественно, без всякой наигранности и бравады, всем любителям побаловаться охотой, известное дело, присущей.
— Боялся, так не шел бы, наверное.
— Кхе… Это верно, оно так.
Тимофей поверил — он и в самом деле не боится. И это как раз не понравилось. Не нравилось, что гость вот так легко относится к этой охоте.
«Просто шалопай, и не знает, что эт за штука такая — медвежище…» — решил он.
Сам Тимофей не просто умом, а всеми годами, прожитыми в тайге, всем тем, что из отдельных встреч, разговоров, случаев с ним или с кем-то, с дедом, отцом, прадедом вылилось в единое целое и стало его настоящей натурой, его жизнью, тем, что принято называть общим словом — опыт, всем этим Тимофей понимал, что выгнать из берлоги под выстрел медведя, надеясь только на случай, на удачу, на авось — глупо. Улыбаться — авось, да не промахнусь — мог только человек, не знающий, что такое охота на медведя, не знающий, всей быстроты реакции этого страшного зверя и его способности не бегать по земле, а буквально перемещаться с быстротой мысли.
И такая безалаберность в приезжих охотниках — все равно, что пьяный с кулаками на толпу прет — больше всего удивляла Тимофея.
Это уже третий медведь, берлогу которого он отыскивает по заказу городских охотников. Они платят деньги, он ведет, они стреляют, он страхует от лихой беды. И первые два, и этот третий, все они, хотя и совершенно разные люди, идут стрелять медведя одинаково — как птицу. Словно не понимают, что может для них значить промах. Да они и в самом деле не понимают. Медвежья шкура на стене в квартире — мечта их жизни. Что им еще надо? О цене они не думают, потому что не знают настоящую цену. Не знают, что медведь тоже не против поторговаться и желал бы, ох как желал бы, взять подороже.
— Хорошо, что не боишься. Эт, как говорится, верно, чего бояться-то, трах-бах-бабах — и все… Верно, а? — смотрел в небо, в просвет между раскинутыми, словно человеческие руки на вздохе, сосновыми лапами, и говорил Тимофей. — А вот инспектора как, опасаешься?
— А ты — опасаешься?
— Хм… — поднял шапку на затылке и почесал голову, где слиплись от пота волосы, Тимофей. — А мне-то чего опасаться? Разве что за тебя… Я мужик вообще-то рисковый, да и деньги за это дело получаю. А ты деньги плотишь, да еще и влипнешь, если что, за собственные… Красота, что ни говори, правильно?…
Обычному промысловику, добытчику пушнины, такому, каким был до пенсии он сам, до медведя, как правило, дела мало. Приведется, можно и подстрелить, раз уж профессия такая у него — стрелять. Шкура тоже денег стоит, хотя это и не соболь. А вот специально выслеживать, специально готовиться, придавать охоте на медведя вид промысла — нет. По молодости было дело, характер мужской взыграет, хочется силушку испытать, вот и ищет берлогу, для собственного удовольствия стреляет. А сейчас опыт пришел, жить научил. И из медведя можно деньги выколачивать. Здесь он тоже рискует, но ведь для него риск встречи с инспектором — игра, хоть и опасная, но азартная. А играть он любит. И игроком себя считает неплохим.
