Старик еще разок глянул в окно автобуса — хотел убедиться, что старуха его устроилась удобно. Та сидела, придерживая одной рукой на коленях корзину с зайцем, а другой сжимая букетик подснежников. Старик подумал: «Едет внуков тетешкать, у ихнего тепла греться. Я бы тоже не прочь, да только городская жизнь — не по мне…»
Замызганный, с налипшим на бока снегом автобус взял с места и вскоре скрылся за поворотом. Старик вернулся в придорожную закусочную, чтобы заплатить за сливовицу, которую они выпили на посошок. Расплатился и вышел, вскинув на плечо двустволку. Поднимался он по той же тропинке, какой они со старухой спускались к автобусу. На обмякшем снегу еще видны были их следы — отпечатки его резиновых постолов и маленькие старухины, с вмятинками от каблуков. Пока они шли со своего хутора, старуха наставляла его, как ему жить одному, а он возьми да и скажи ей: «Не вернешься до великого поста — найду себе молодую. Женюсь на Христовице из Синджирлии. Такие дела теперь быстро делаются, и попа не надо. А я еще хоть куда». «Упырь ты, — сказала она. — И весь род у тебя такой — упыри да разбойники. Мне батя когда еще про вас говорил: лешие они, с волками живут…»
Старик улыбался, вспоминая шутливую перебранку. Где они, те волки? И все же, как снег осядет, надо будет починить плетень. На хуторе ни живой души, руби прутья сколько хошь. Да, но то, что он остался один-одинешенек, все-таки угнетало его. В это утро он встал рано, чтоб подстрелить зайца — послать сыновьям да снохам гостинец. На солнечном пригорке, близ хутора, набрел на цветущие подснежники. Вытащил из-за широкого пояса черную табакерку, в которой держал волчью дробь, и положил в нее подснежники — будто в черную гробницу опустил. Старуха перевязала стебельки красной ниткой.
Теперь табакерка мирно покоилась на своем месте за поясом, а подснежники и подстреленный заяц все не выходили из головы — видать, самому захотелось зайчатины. Он решил пройтись по осыпям вдоль опушки.
Уже задувал теплый ветер с Эгея, но в лесу ветки еще были опушены снегом. Выше по склону мохнатой шапкой навис туман, хутора не было видно. Старик держал в руках ружье с взведенными курками и оглядывал снежные козырьки на сыпучем склоне. От ходьбы он раскраснелся, и белые кудри, выбившиеся из-под старенькой меховой шапчонки, делали его похожим на святого. Он обошел овражки вдоль леса, но зайцев нигде не увидел и свернул по зарастающей колючим кустарником тропе к хутору. Он шел по склону и думал о том, что надо напоить корову и выгрести из хлева навоз. Следы какого-то крупного зверя пересекали тропу, и, когда старик подошел к ним ближе, он ахнул: следы были волчьи. Старик не верил своим глазам. Он прищелкнул языком и весь просиял. Стоял, всматриваясь в следы, не в силах оторвать от них взгляда.
— Ну и ну! Как же это я раньше его не видел? Во-он, припустил через ложбину, — громко сказал старик.
Он был взволнован, возбужден. Присев на корточки, внимательно осмотрел следы и обнаружил, что местами задние лапы зверя оставляли не два следа, а один. Тогда он вспомнил о единственном волке, который с прошлого года оставался в здешних краях. Как-то раз старик стрелял в него и ранил, он думал, что волк потом где-то сдох, но вот поди-ка — зверь, оказывается, только охромел. «Со всех сторон зажали его дороги, электричество, машины.» Котловина внизу вся перепахана, выровнена, пригорка малого не осталось, — рассуждал старик. — Куда ни подайся — везде смерть. И он, как я, и ему некуда идти».
В позапрошлом году у этого волка была подруга. Однажды, майским днем, старик вышел на ее след. Накануне пролился хороший дождь, и след был ясно виден. В орешнике старик нашел ее помет — двенадцать слепых волчат. Он положил их в мешок и принес домой. Пехливан рвался их загрызть, и его пришлось привязать в сарае. Ночью волчица выла возле хутора, и на рассвете старик ее убил. Когда он отвез ее вместе с волчатами в город, во дворе лесничества волчат уложили рядком на полено, подтащили к ним мать, и старший лесничий сфотографировал их. Карточка и теперь висела в горнице на печи…
На хутор старик вернулся веселый и все твердил про себя: «И для меня нашлось занятие, старуха. Видать, на счастье пошел я тебя провожать. Теперь у тебя внучата, а у меня — волк. И он здесь один, как я, и ему некуда податься». Он насыпал корму курам, отнес воды корове и весь день вспоминал свои охотничьи подвиги. Во всей округе не было волчатника, равного ему. Без волков ему и жизнь была не в жизнь. Эта страсть досталась ему от отца и деда, вошла в кровь. Старик вытащил железный ошейник, надел на Пехливана. Потом принялся начищать ствол ружья. Туман спустился ниже, потемнело. Он загнал кур в сарай, нарубил хворосту для очага. Покончив с домашними хлопотами, зажег лампу, встряхнул ее — чтоб керосин пошел вверх по фитилю. В кухоньке стало светло, хворост трещал в очаге, и старик поставил несколько поленьев торчком, чтоб дольше горели. Потом он принес коробку с охотничьими принадлежностями. Вынул из нее пять новых гильз. Внимательно оглядел капсюли и стал набивать гильзы крупной дробью, по девять драмов[1] на патрон, затыкая их вместо пыжей ветошью. Закрутил их машинкой, долго ими любовался, потом еще раз вышел, накормил кукурузной кашей своего громадного кудлатого пса — помесь местной охотничьей породы с пастушьей — и вернулся на кухню. Там он сел на трехногую табуретку и отдался мечтам о завтрашней охоте. Он думал о том, где может быть волк, и воображение вело его по тропкам и раздолам. Замычала корова, напомнив ему, что он забыл ее накормить. Он вынес корове пойло и запер хлев, пропустив палку через кольца на воротцах.
Печка в горнице была еще теплая. Старик разделся и лег на деревянную кровать. На столе поблескивал транзистор — подарок сыновей. Старуха включала его каждый вечер, слушала музыку и последние известия, но старик редко вспоминал о нем. Сейчас у транзистора отказали батарейки. Старик представил себе, как его старуха сидит в новой квартире их старшего сына, окруженная внуками. Квартира отличная, новая, и вода проведена, ванна своя, всякой мебели полно. Старуха пыжится, дает молодым советы, а те смеются, и когда старуха вернется, конца не будет жалобам на молодых — все-то они норовят по-своему…
Он сам не заметил, как заснул, и проснулся, только когда громко закукарекал петух. Ополоснувшись у висячего рукомойника, отрезал большой кус окорока, зажарил на огне и поел впрок — на весь день сразу. Накормил собаку, подоил корову и все твердил про себя: «Тебе, старуха, в городе хорошо. У тебя внучата, а у меня — волк. Мне тоже хорошо». Он запер дом и положил ключ под черепицу. Собаку он вел на цепи. Волкодав шел спокойно, поматывая большой кудлатой головой.
Опустевший хутор тянулся рядами засыпанных снегом бугров и ям. На бывших улочках лежали аккуратные штабельки черепицы, дубовых балок, оконных рам и дверей, которые хозяева все собирались перевезти в те города и кооперативные хозяйства, куда они перебрались и где нашли работу. Попадались и неразобранные дома, с зияющими проемами окон и дверей, с покосившимися крышами, поваленными плетнями. Старик шел словно по кладбищу, на котором было похоронено и его прошлое. Он едва уговорил сыновей не сносить их дом. Сыновья настаивали, чтоб отец переехал в город, а город тем временем разросся, его запрудили машины, разные тарахтелки, и дворов там не осталось, всю землю расхватали по клочкам под строительство. И чадно, дымно — вон из хутора видать, как подымается над заводом хвост дыма и стелется над городом. «Да я там помру, мне там дышать нечем. И где это вы, сукины дети, столько денег взяли, дворцов себе понастроили? А сюда — ни ногой, на дедовских могилах свечу некому зажечь![2] Хватит кондрашка, и на мою могилу не придете…» Старик, разговаривая сам с собой, перевалил голый взгорок над хутором и стал спускаться по склону, усеянному белыми камнями. Ложбины еще полны были ночной мглы, туман сполз к реке, и ни придорожной закусочной, ни дороги не было видно. Деревья в лесу сбросили с ветвей куржак, буки в вышине гудели на ветру.
Старик спустился по склону и вошел в лес. Его встретили молчаливые полянки, запрятавшие в своей тишине ночные тайны. Дятел постукивал по коре, кричала сойка, посвистывал снегирь. Хорошо! Снова на плече у него ружье, снова на душе легко и светло, и волк притаился где-то в этом лесу, что вздымается посреди котловины, словно лохматая папаха, и все вокруг такое, какое он знает и помнит, или даже еще лучше, потому что лес теперь не рубят — не частный теперь лес, и коз нет — обгладывать некому, и нигде ни живой души.
В логу снег синел, снизу его подъедала земля. Буковые деревья пахли весной, соки двинулись по стволам, от прошлогодней листвы тянуло терпкой прелью. Старик шел вверх, пока не выбрался на лесную дорогу. Снег здесь сочился влагой, тут-то он и увидел следы волка. Следы были свежие, четко пропечатанные на подтаявшем снегу — глубокие, синеватые. Пехливан понюхал их, и шерсть у него на загривке стала дыбом. Старик вытер пот со лба, спустил собаку и обвязал цепь вокруг пояса.
