В стороне от дороги начинались вырубки — черные, ощетинившиеся. Пехливан без звука кинулся туда, и старик видел, как он бежит по волчьему следу — вот он уже маленький, точно мышь, попавшая в черную сеть. Охотиться в этих вырубках — одно мученье. Старик знал, что туда лучше не соваться, и теперь не мог придумать, что же ему делать. Решил подождать, пока собака поднимет волка, и посмотреть, куда она его погонит.
Через минуту Пехливан гавкнул, лог отозвался эхом. Потом послышался злобный лай, в который вплетались высокие, сварливые нотки, и эхо понесло его из лога в лог. Все чаще лай доносился из одного и того же места, а это означало, что волк не боится, огрызается и не намерен покидать вырубки. Старик потерял терпение и двинулся на лай, надеясь выгнать волка в большой лес. Он шел медленно, раздвигая ветки руками, словно плыл. Попал на тропу, проложенную зверьем. Она вывела его в длинную ложбину, по которой раньше спускали срубленный лес. Надо было подбодрить собаку, и он закричал: «Ату, Пехливан, ату!» Лай стал удаляться. Через полчаса старик вышел в редколесье, над глубоким раздолом, по ту сторону которого начинался настоящий лес, и увидел сверху молочно-белый лед, а на нем — грязные следы собаки и волка. За противоположным скатом, метрах в пятидесяти от раздола, хрипло лаял Пехливан, захлебываясь злобой, и было слышно, как он шуршит листвой и наскакивает на волка. Старик оглядел заледеневший омут, прикидывая, где бы ему перебраться на ту сторону. В ту же минуту собака вцепилась в волка, послышался лязг челюстей. Потом собака отчаянно взвыла и умолкла. Старик кинулся с обрыва прямо на лед, лед под ним затрещал, и он по грудь ушел в воду. Подняв ружье над головой, он пытался выбраться, но два раза чуть не упал, поскользнувшись на камнях. Он слышал, как волк грызет собаку, и изо всех сил рвался к берегу. Чтобы испугать волка, он пальнул из одного ствола, выбрался наконец на мелкое место, вскарабкался на обрывистый берег и побежал по лесу.
Собака волочила зад, брюхо у нее было вспорото, и старик увидел, как трепыхается ее печень. Его обдало жаром, захотелось зареветь в голос. Мелькнула мысль, что брюхо можно зашить, но тут же он сообразил, что у Пехливана перебит позвоночник. Тогда он выстрелил собаке в затылок и кинулся в сторону дома. Он бежал, чтобы согреться, с одежды стекала вода, в постолах хлюпало, и мысль о том, что он простынет, пугала его.
До хутора он добрался к полудню, когда южный ветер бушевал вовсю. Леса гудели, ложбины заполнялись талыми водами. На кухне старик раздул уголья, подбросил сушняка. Переодевшись и разложив около огня мокрую одежду, он выпил половину той сливовицы, что была в бутыли, есть же ничего не стал. Болела голова, немного познабливало…
По-настоящему затрясло его незадолго до полуночи. Днем он хорошо протопил, и печка, выходившая одной стеной в горницу, была еще теплая. Старик лежал под ватным одеялом, поверх него накрылся старой, рваной чергой, и несмотря на это его бил озноб, зубы стучали. Временами губы его шевелились: «Оклемаюсь. Не помру, пока не убью его… И чего тебя в город понесло, Дуна? Приглядеть за мной некому…» После полуночи он заснул, спал без просыпу до рассвета и проснулся весь в поту. Чувствовал он себя хорошо и подумал, что выздоровел. Не вставая, размышлял, как же ему быть с волком теперь, когда у него нет собаки. Тревожила его и корова — надо ее подоить, напоить у колодца, замешать отруби…
Когда совсем рассвело, он надел новую антерию и новые штаны, пахнущие нафталином. От запаха нафталина замутило, но он решил не обращать на это внимания, затопил и принялся за хозяйство. Обиходил корову, покормил кур и выпустил их во двор, почистил ружье, разрезал ножом три намокших патрона и вытащил из них дробь. А Пехливана не было — остался Пехливан в лесу, на съедение волку, если тот уже не сожрал его ночью. Как же он ненавидел этого волка! Ни одного волка до сих пор не ненавидел он так люто. А может, к другим он и вообще не испытывал ненависти… То ярость, то боль захлестывали его при мысли о Пехливане, он становился рассеянным, нервным, неловким. Взялся рубить хворост и чуть не поранил себя топором. Видно, ослаб, да и усталость после вчерашнего давала себя знать…
Ночью ему снова стало худо, все тело горело, он метался в кровати. Постепенно забылся сном, а когда проснулся, вокруг была кромешная тьма и бушевал южный ветер, едва не срывая черепицу с крыши. Старику казалось, что кто-то укачивает его до одури. Во рту пересохло.
Он встал, нащупал глиняный кувшин, напился. Трясучка свалила его с ног, бросила в постель, он снова забылся. И тогда он увидел, как на низком, закопченном потолке один за другим поспешно возникают святые. Первым появился святой Иван с воловьей головой, потом святой Никола с большим карпом в руках. За ним — святой Димитр, святой Трифон, святой Стефан. Выкатил на колеснице и святой Илия, остановился в сторонке, а с середины потолка свесился архангел Михаил — подстерегал его душу.[3] Старик смотрел на них не отрываясь, и они тоже на него смотрели; они молчали, и он подумал, что они не знают, как с ним поступить, вроде того как порой и доктора не знают, что им делать. Он шевельнул запекшимися губами и сказал святому Ивану, что окрестил его именем старшего сына — пусть святой теперь смилуется над ним. Святой кивнул, и старик обрадовался. «Попроси бога, святой Иван, чтоб я выздоровел и убил волка». На этот раз святой не ответил кивком, только смотрел на него в упор и прижимал к себе воловью голову. Старик дал обет, что пойдет на его престольный праздник и позовет священника окропить дом. И в церковь в его день пойдет, хотя в церковь он не заглядывал с незапамятных времен. Не дождавшись ответа, старик заговорил со святым Николой: «В твою честь я своего младшего назвал, а сколько карпов довелось мне съесть? И десяти не наберется. Откуда им взяться в этих местах? В городе я покупал соленую рыбу, и Дуна готовила ее с луком. Помолись за меня богу, чтоб я убил волка». Ответа он не услышал, потому что святой Илия закричал: «Дими-итр!» Загрохотала колесница, напомнив ему, как однажды в июне гром повалил его на лесной дороге. Так же вот окликнул его тогда пророк и помчался дальше крушить небеса. «Ты никогда меня не жаловал, — сказал ему старик и взглянул на святого Димитра. — Твоим именем меня нарекли, тезки мы. Заступишься за меня перед господом, чтоб я пожил еще, убил волка?» Тот мрачно молчал, хмуря брови. «Зловредный же ты, не хуже моего! — сказал старик. — Знать тебя не хочу, коли так! Зря, выходит, я каждый год на твой престольный праздник в город таскался». Он рассердился, от обиды потемнело в глазах. Когда тьма рассеялась, черед был святого Трифона. С ним старик надеялся легче поладить. Святой с козьей бородкой имел вид веселый и добродушный. Старик сказал ему: «На тебя вся надежда, святой Трифон. Как и ты, я немало винишка вылакал — и стопками, и стаканами, и баклагами. Помни ill ь, когда Ивана женили, как я напился и все к невестиной мамаше лез? Она тогда еще молодая была, а муженек ее у порога упал, на ногах не держался. Молись за меня. Виноград я, правда, не выращивал, сколько было землицы в горах, хлебушко сеял, а теперь и того нет, теперь сыновья нас кормят, дай им бог здоровья. Обещаю тебе в Трифонов день на будущий год, потому как нынешний я уже пропустил, спуститься в долину, в кооператив, и там уж я тебя уважу. Там у них виноградники, что твой лес, заблудиться можно…» Святой Трифон улыбнулся и ничего не сказал. Старик опять рассердился и закрыл глаза, ему захотелось послать всех святых к чертовой матери. Оставался еще святой Стефан, но к нему он не смел обратиться, потому что, когда еще они гуляли парнями, Стефаном звали его соперника и они однажды подрались из-за Дуны. Стефан крутил с Дуной любовь еще раньше него и бил его в тот раз смертным боем… А того, в середине, что подстерегает его душу, и вовсе нет смысла просить…
Он отвел глаза от потолка, и ему почудилось, что святые вышли из дома и теперь смотрят сверху на дно котловины. А там, на полях, все залито электричеством, и хоть на дворе ночь, работают тракторы, пашут, и машины урчат на дорогах, и старуха трясется в автобусе, не поймешь только, в город ли едет или уже возвращается. Святые о чем-то заспорили, схватили друг друга за бороды. «Что, видали? — сказал им старик. — Постарели вы, братцы, вроде меня, не смеете вниз спуститься, и я не смею. И волк не смеет… Поглядим, что вы теперь будете делать!» Он выругался вслух, и святые исчезли…
Рассвело. Он не помнил, вставал ли, доил ли корову. Может, он напоил ее, но когда и как? Из ведра, наверное. Он внушил себе, что если согреет воды, нальет ее в кадку и попарится, то выздоровеет. Но откуда взять столько воды? Да вон — снег на улице тает, водосточная труба аж захлебывается. И он снова спрашивал себя, выходил ли во двор с чугунком, ставил ли его на огонь? Потом он увидел часы на столе, услышал, что они не тикают, и подумал, как бы это известить Христо из закусочной у дороги, чтоб он дал знать его старухе. Тут он вспомнил о святых и посмотрел на потолок — многое еще хотелось им сказать. И снова увидел, как трепыхается собачья печень и как рвет ее волк…
