Джон Уильямс - Лишенные веры

Однажды он сказал бы ей, что вообще-то любит рок – «Toto», «Foreigner», «The Doobie Brothers», «Steely Dan»[1], конечно же. Быть может, время от времени – немного джаза… Но это была ее квартира, он спал в ее кровати, они ели ее продукты, и если ей хотелось целыми днями слушать «African Dub Chapter Three»[2], что ж, он придержит свое мнение при себе. И все-таки он не стал бы слушать такое дома.

Где бы этот дом ни находился. С тех пор как его родители в конце концов сдались и вернулись на Сент-Киттс[3], а их имущество пошло с молотка. С тех пор как Линдсей вышвырнул его из муниципальной квартиры. С тех пор все места, где бы он ни преклонил свою шляпу, были похожи друг на друга. Похожи на это. Каучуковые деревья в Вестборн-Парке. Футоны[4], «Ред страйп» в холодильнике и хорошая девчонка, работающая в рекламном бизнесе.

Эту, умеющую готовить кофе и слушающую даб-записи – быть может, собирающуюся поставить их прямо через несколько секунд, – звали Салли. Она работала в каком-то журнале.

– Слушай, – сказал он, – не беспокойся насчет кофе. – После увидимся, идет?

Выйдя на улицу, он направился к станции подземки, не торопясь, наслаждаясь весенними солнечными лучами, прошел под Вествэем и через пешеходный мостик. В подземке чуть не свихнулся, пытаясь определить, что же слушают люди в наушниках. Быть может, правду говорят о барабанщиках – что они слышат только барабаны. Или, теперь, драм-машины. Он сам только что купил себе такую. Маленькая ручная штучка. Ясно, почему они нравятся людям. По крайней мере, не устраивают пятнадцатиминутные соло и не бросают рубашки в зал.

Он, конечно, и сам когда-то прошел через это. В школе, когда играл в хард-рок-группе. Рыжий Пекарь, Бонзо Бонэм – они, естественно, и в подметки не годились юному Неву Вуди Вудмэнси. Он был барабанщиком. Играл с Дэвидом Боуи[5] – «самое лучшее рок-н-ролльное снаряжение». Двадцать два барабана. Даже ненадолго собрал свою группу, «Woody Woodmansey's U Boat». Господи, играли они просто ужасно.

С тех пор так и не поднялся, прошел через собственную фазу Стива Гада[6] – игра в тени, чистый рок, надо придать ему основание, барабан – это женщина, все такое. В те дни ему нравилось играть просто, но с изюминкой, как Тони Томпсон из «Chic»[7]. Жестко и редко. Тогда он занимался этим. Собрал свою группу. Больше никаких случайных регги. Никаких вечеринок. Что-то чистое и британское. Немного похожее на «Dexy»[8], до того, как они сломались. Тогда он бросил работу в магазине звукозаписей. Круглосуточная музыка плавит мозги.

Выбравшись из подземки, он не стал ждать автобуса, а пошел по Говер-Стрит, разглядывая студентов и нянек, суетящихся вокруг, миновал унылые отели и по Шефтсбери-Авеню проследовал на окраину Ковент-Гардена.

В десять пятнадцать открыл дверь магазина. Никаких признаков Джеффа. Что неудивительно. Последние несколько недель Джефф все время ссылался на недомогание. Однако услуга за услугу, и, несомненно, в самом скором времени уже Джефф будет заменять его.

В одиннадцать тридцать он сидел с чашкой кофе, которую принесла из кафе молоденькая официантка-итальянка, и раздумывал, настало ли время выкурить свою первую «Мальборо» или лучше сохранить ее до обеда; зазвонил телефон, и одновременно в магазин вошли двое парней. Звонил Джефф, сегодня ему никак не выбраться. «Извини, кое-что случилось». Парни выглядели так, будто явились со стройки: грязные джинсы, разбитые «мартинсы»[9], пыль в волосах, потертые железнодорожные куртки. Здоровые парни. Один забрался вглубь и начал рыться в соуле. Другой остался, внимательно изучая корзину с уцененными записями и прочим барахлом.

– Можешь поставить это, приятель? – Барахольщик махнул перед носом Невилла потертым «Jethro Tull»[10].

– Прости, нет. Видишь, написано, что мы не ставим уцененку?

– Точно. Полагаю, вы тут слишком заняты. А как насчет вот этой?

Парень, странный малый – он определенно был с отклонениями – вытащил из корзины старый регги «Tighten Up»[11].

На обложке – смугляночка, одетая в одну змею. Винил процарапан почти до дыр.

– Так как насчет вот этой, приятель? Она тебе больше по вкусу? – «по вкусу» он произнес, имитируя вест-индийский акцент.

Невилл закатил глаза и снова сел. Не обращай внимания – и он отстанет. Ничего не говори.

– Нет, давай, приятель, поставь ее, немного проклятого буги освежит эту вонючую дыру!

– Слушай, – произнес Невилл, делая последнюю попытку говорить рассудительно. – Эти записи стоят по 50 пенсов. Хочешь – давай свои пенсы и забирай ее.

– Нет, дружище, – возразил Барахольщик. – Так не пойдет. Я хочу послушать ее. На обложке-то она страсть как хороша, но откуда мне знать, может, она и петь-то не умеет? Я хочу сказать, из того, что тебе хочется затрахать цыпочку до смерти, вовсе не следует, что тебе захочется поставить ее на свой проигрыватель вместо старушки Ширли Бэсси[12].

Я не хочу принести ее домой и разочароваться, понятно?

Невилл подумал, стоит ли попробовать объяснить этому неандертальцу, что юная леди на обложке не имеет ничего общего с музыкой на пластинке, но решил этого не делать.

– Слушай, – медленно ответил он, в самый последний раз. – Она затерта до дыр. Хочешь – забирай. К черту деньги. Бери.

Барахольщик уже открыл рот, чтобы заговорить, когда его приятель с криком «Давай, завязывай!» вылез из недр магазина и направился к прилавку. Барахольщик снова обрел голос.

– Взять просто так? Нет, дружище. Я что, похож на попрошайку? Вот твои пятьдесят пенсов. Я честно плачу. Вот!

Он размахивал монетой перед Невиллом, и тот подставил руку, чтобы поймать ее. Когда пальцы Невилла сомкнулись на монетке, Барахольщик одной рукой сжал его запястье. Другой он начал сдавливать пальцы Невилла, ломая их о пятидесятипенсовик. Два пальца затрещали, и Невилл вскрикнул.

– Заткнись, урод, – сказал Барахольщик. – Я оставляю послание и не хочу, чтобы меня прерывали.

Второй парень перепрыгнул через прилавок и зажал Невиллу рот. Барахольщик полез в свою куртку и вытащил мясницкий нож. Последнее, что услышал Невилл – и ему это показалось очень странным – был голос Барахольщика:

– Деньги не забудь.

Сижу у окна в «Бургер Кинг», в глухом конце Кэмден-Хай-Стрит. Снаружи темнота. Двое мужчин, смеясь, перебегают через дорогу, направляются в «Черную чашку». Еще двое сидят за соседним столиком. Входит третий и присоединяется к ним. На них бейсбольные кепки, из-под которых видны неопрятные волосы и наушники; говорят о бизнесе, музыкальном бизнесе, точно парни-переростки. Я заметил, как кто-то еще проскользнул мимо. Хотел войти внутрь, но развернулся и пошел через дорогу, даже не взглянув по сторонам.

Это был всего лишь мимолетный взгляд, и десять лет – долгий срок, но я знал, кто это. Я никогда не встречал других женщин с такой походкой, с широкими, уверенными шагами, с паучьими ногами, столь нелюбимыми ею.

Пока я добрался до двери, она уже скрылась. Я пошел на север, выглядывая ее по сторонам и попутно замечая все те вещи, на которые обычно не обращаешь внимания. Книжные и обувные магазины, взбудораженные дети, болтающиеся возле станции подземки, торговцы, закрывающие свои лавочки, ярко освещенные пивнушки.

Я вспоминал, сколько воды утекло с тех пор, как это место было нашим. Не только моим и Фрэнк – так звали ее, паучьеногую и черноволосую, Фрэнк от Франческа – но всех нас. Всех, кто достиг совершеннолетия в годы между панками и Волосатыми. Бездомные и панки, каждый со своей группой, для каждого дом – грязная улица, с захудалым танцзалом, превращенным в рок-н-ролльную блошиную яму, с хипповским книжным магазином и салоном звукозаписей, с кошмарными ирландскими пабами и отвратительными кафешками.

И теперь я видел, что мы натворили. Выжили мясника, пекаря и индийского бакалейщика, лишились слесаря, торговца рыбой и телевизионного мастера. Разрушили мелкие магазинчики, типографии и мусульманскую лавочку. Променяли их на магазины с кожаными куртками и разноцветный торговый центр «Доктора Мартинса», столицу молодой культуры Европы, рынок крутости.

Я искал Фрэнк у «Бака», и в «Элефанте», и в Оксфорде. Я пытался вспомнить, когда все изменилось. Вспомнить начало восьмидесятых. Вспомнить Невилла, выросшего на этих улицах и так глупо погибшего. И вспомнить Фрэнк, ведь она была в самом сердце этого… того, что случилось со мной. Того, что случилось с нами.

И я не мог понять, почему теперь, в эти дни, так трудно думать даже о нас.