Из Москвы четыре часа лету. Успеть хоть опомниться. Голова кругом. Слишком резко набирать высоту нельзя: кессонова болезнь. За какие-нибудь три недели — такая перемена среды. Художники и министры! Дух у Риты провалился, ахнул вниз, как самолет на воздушной яме. Ну, министры не министры, а… Нет, ну, а этот-то, с анекдотами в холле гостиницы. Поди их разбери, обнесли себя таким заплотом! «Вы тоже из Министерства энергетики?» Обиделся: «Эта гостиница не имеет к Минэнерго никакого отношения». (Гм, тем лучше, значит, у Прокопия всюду связи). Гостиница тоже — без вывески. Стесняется себя назвать. Застенчивая такая гостиница, да? А Прокопий: «Рита; ты злая!» Да, злая. Щенка нарочно сажают на цепь, чтоб злел. Без цепи он не злеет. («А знаешь ли ты, Прокопий, кто меня посадил на цепь? Ты». Нет, этого пока не сказала. Про себя поберегла). Спросила: «А дочь у тебя есть?» Он неохотно: «Да. Дочь и сын». — «Примерно мои ровесники?» Запыхтел, как будто его душат: «Рита, ну зачем тебе это, ну какое это имеет значение?» Плевать на его хрупкие чувства! «Она одевалась в этих же магазинах, в каких сейчас я?» — «Ну, не всегда. Не всегда же так было». Все равно. Все равно она у тебя не знала, что значит: в студенчестве — журналы мод 70-го года, эти яркие драпы, хлястики, клапаны, и погоны, и брючные костюмы, а ты идешь в магазин тканей и покупаешь хитренькое суконце, крашенное в серо-буро-малиновый цвет, и собираешься всех обмануть, шьешь себе сама, да и ни одна портниха не взялась бы сшить тебе пальто из двух метров, а ты выкроишь запросто. И все, что тебе привалит счастье купить, должно быть только коричневого, черного или белого цвета — чтобы угодило к остальному твоему «гардеробу». «Рита, ну перестань же!..» Пусть знает! Знай, Прокопий Скрижалев! Еще погоди, когда-нибудь скажу тебе, сколько ты мне задолжал, собачий свин. Придет время. Сейчас еще рано. Это надо было или сразу же, или уж теперь подождать.
Сразу-то и не знала, что он Скрижалев. Тогда, на День энергетика, не знала. Сказали только, что дядька из главка. Главковец. Трепетали все. Нагрянул, спутал все планы, пришлось ресторан откупать. Обычно справляли День энергетика в кафе-дансинге, в дешевом таком заведении даже без кухни, и всю желудочную часть обеспечивали тэцовские активистки, месяца за два начинали доставать, хлопотать и организовывать. Звездные их часы. И после праздника еще месяца на два хватает гордиться и обсуждать, каковы были кушанья и чего стоило их раздобыть. А тут вдруг нате вам — главковец, и как же его вести в эту дешевую танцевальную сараюшку — несолидно, они, чай, не привыкши, — и позвонили девушке, директору дансинга, отказались. Та даже растерялась. Ничего, пусть привыкает. Повзрослеет — не будет так близко к сердцу принимать. И — в ресторан. Пришлось напрячь маленько директорский фонд. Рита тогда попала в их коллектив впервые. Первый взгляд — он самый вместительный. Но ведь надо было не только увидеть, но и себя показать. Мужики шайкой контрабандистов проносили в зал закупленный фонд напитков, от преступного смущения посмеиваясь и стараясь бочком-бочком, а официантки, как ушлые таможенники, под это дело мигом придержали часть заказанного — поди потом докажи.
Садиться медлили, каждый боялся занять не то место. Человек знает, где его место, как ни учреждай равенство. Поближе к голове стола образовалась полоса отчуждения. Ну, Рита Юрку за руку — и туда. Кто смел, тот и съел. Когда надо, у нее было достаточно много отваги и достаточно мало скромности. Жизнь течет неровно — то густо, то пусто, и когда густо — не зевай. Где-то в селезенке пронесся сквознячок (а теперь она уже привыкла и даже не ощущает его…). Вот директор, Василий Петрович, он похож на свое имя — такой же мягкий, добрый — и, как известно, рвется на пенсию. А вот это главный, Путилин, — прочный, как дуб, как гриб боровик, и взгляд — не продавишь. (У Горыныча такой же… Ну, Горыныча мы прогнем, прогнем, еще будет время.) И с ними еще один — Прокопий. Ну, тогда еще не Прокопий, а главковец. Рита дождалась его взгляда — это всегда надо сделать: чтоб глаза встретились, без взгляда человек тебя просто не запомнит, это точно. Отметилась в его глазах, зарубочку такую сделала, как в лесу, по которой потом легко будет найти дорогу.
Ну, речи, тосты. Потом оркестранты лениво выползли на помост, долго настраивались, а народ, сыто откинувшись, с интересом оглядывался по сторонам, и вот оркестр, набрав воздуху, обвалил лавиной популярную «Бимбо», так что все вздрогнули, но никто еще даже и не собирался отлепляться от стула, еще ничего не созрело, — и вот тут Рита бесстрашно пересекла пустоту танцевальной площадки, вынула из штатива микрофон и, дождавшись начала такта, запела. Все в зале стихло. Выигрывает тот, кто ставит на кон все. Рита сильно рисковала. У нее могло и не выйти. Но вышло!
Первыми опомнились музыканты. Они спохватились и как бы вскинулись вслед за Ритой; они расправили свои доблестные груди, и ахнули по музыке с новой силой, и окружили Риту, обозначив ее центростремительной точкой, сердцевиной цветка, солнечным сплетением происходящего.
Потом очнулась и публика. Они, как бы подвигнутые Ритиной выходкой, разом раскрепостились, и состояние общества перешло в другой регистр, на октаву выше. Все взвихрилось, сдвинулось и понеслось. Никто уже ничего не боялся, после Риты никакой жест не казался чрезмерным. Рита пела — народ танцевал, мигом разнуздавшись. Официантки выстроились в проеме служебной двери и глядели на Риту завороженными, признающими силу взглядами, а потом, когда Рита на конце длинной-длинной последней ноты поставила точку молчания и проследовала к своему месту, пронзая толпу, официантки бросились и принесли те бутылки, что было призаначили. Стало вдруг никому ничего не жалко.
И тут главковец, привыкший быть свадебным генералом и раздавать призы, подошел к Рите, когда она садилась на свое место, и поцеловал руку, не отрывая глаз от глаз, и она ему улыбнулась, поглядев в самые зрачки, в тьму. «А я и не знал, что у этой музыки есть слова», — сказал он, окончив поцелуй, и это означало: «Никогда не видел такой женщины. Я восхищен». А тут оркестр грянул следующее, а взгляды еще не расцепились, и руки тоже, и так он ее поднял и повлек на круг. И все. Железо ковалось горячее, податливое, а Рита была хорошим кузнецом своего счастья — как она его понимала.
Жены энергетиков следили за этой парой с тем же замирающим чувством, с каким в цирке следят за возносящимися под купол гимнастами.
Очень быстро все достигли высшей точки освобождения. Веселье приняло стихийный характер, и распоясавшиеся музыканты уже вопили заветное:
Софья, я не стану врать,
Готов полбанки я отдать —
Только чтоб тобою обладать!
Путилин сидел рядом с Юрой и говорил с ним наравне и даже, кажется, снизу — после Юрка рассказывал, что Путилин ему почти завидовал… Или что-то в этом роде. Во всяком случае, говорил Юрке, что настоящая женщина обходится без подруг. А обыкновенные женщины всегда держатся стаей. Путилинская жена не танцевала, она сидела за столом в компании еще двух таких же, как она, — беседовали, склонившись головами. Такие женщины, говорил Путилин, обычно дружат на кулинарную тему или на тему воспитания детей и нуждаются в компании себе подобных, чтоб чувствовать себя за каменной стеной коллектива. И только настоящие женщины ни на кого не оглядываются.
И после, когда возвращались домой, Юра молчал-молчал и спросил: «У тебя есть подруги?» Нет, Юра, подруг у меня нет. И все, и он не пикнул. Только кажется Рите, что он их засек. Застукал. За тяжелой портьерой, отделяющей нишу темного буфета, Прокопий притиснул ее к толстой колонне пятидесятых годов, крашенной «под мрамор», прижал и тесно целовал, и в этот момент вроде бы как мелькнул свет, как если бы портьеру на миг отвели, а когда они с Прокопием вынырнули — Рита впереди, — Юрка стоял тут поблизости один, опершись о подоконник, будто на стреме, чтоб им не помешал кто. И сделал удивленное лицо (хотя Рите показалось, что все притворство) и сказал: «О, а что это вы там делали?» — вроде как в шутку заподозрил их, а Прокопий пока кашлял, поперхнувшись (олух, мало баб в лопухи переводил!), Рита его опередила: «Мы хотели ограбить буфет! Прокопий Матвеевич сказал, что он опытный взломщик!» — «Ну, и ограбили?» — весело осведомился Юрка. «Увы!» — пожал плечами Прокопий. Вот и все его участие в такой веселой шутке. Да и что с него взять, он же кладовщик, снабженец, в самый бы раз ему козла забивать во дворе с мужиками да рассуждать про рубероид и шифер; тип, опознаваемый с первого взгляда, посконная рожа, валенок Прокопий, смачный, всасывающий звук на первом блюде, соус до конца обеда шевелится на верхней губе — шлеп-шлеп, и лет двести еще понадобится упорной природе шлифовать этот булыжник, чтобы довести его форму хоть до какой-нибудь точности, и единственное, по чему его можно отличить от толпы конторских дяденек, заполняющих метро в шесть часов вечера (они семенят, мельча шаг под выпирающими своими брюшками), — так это по черной «Волге». Ну, правду сказать, существенное отличие. С этим отличием надо считаться. «Прокопий, как ты этого добился?» Ухмыльнулся так свысока: «Как добился? Работал, Рита, работал!» Вроде бы свел все на шутку: «Это все само собой, Рита, меня просто, привезло на эскалаторе. Везет, везет вверх, и вот предыдущее поколение сбрасывается, а нас подвозит. Процесс чисто механический». Потом, правда, рассказал одну историю, развернул душу скатертью. Как он был студентом и однажды в темном закоулке — трое. С ножами. Им, собственно, ничего не надо было, кроме удовольствия покуражиться. Могли зарезать, а могли и не зарезать. Как понравится. А он был трус, да, разумеется. Но вдруг — так от усталости приходит безразличие — пришло отчаянное, затем ледяное чувство бесстрашия, и он просто оторвался от стены и шагнул на них. Ему нечего стало терять. Это было что-то физиологическое: он возжелал налезть на нож, да, он истерически возжелал этого остужающего проникновения лезвия внутрь самой той теплой противной тошноты, которая мутилась внутри, — так бывает, когда хочется отсечь больной палец, чтоб не мучил. Он шагнул — и те отступили. Они отступили, им стало скучно. А чего, раз он не боится. Весь их интерес свял. Лениво, со скучающим видом они побрели прочь. И тогда он зычно гикнул и побежал. Он побежал на них — и они ударились врассыпную. Ни до, ни после не получал такого урока. Вот и был тут весь его университет, и академия, и аспирантура. Он понял, что главное и единственное, чему надо научиться, — это бесстрашие. Ни на кого не оглядываться. Шагнуть вперед — и не обернуться для проверки, следуют ли за тобой. Следуют! Силе верят. И все, с тех пор без остановки вперед и вверх. Попер. Он принял уверенный вид человека, который знает больше других. «Иногда сам ужасался собственной наглости». Он брал на себя ответственность, и ему охотно отдавали ее. Он увидел, что люди слабы и ждут, что придет сильный и даст им правило и страх. И, ворчливо ропща, примутся исполнять данное им, пока не явится другой уверенный и не даст новый закон — прямо противоположный, — и будут исполнять и этот — так же ропща, но приемля все. Потому что смелых мало. Сперва он блефовал, и сомневающиеся отступали единственно перед его решимостью. А потом и сам поверил, что он лучше всех. Да, он лучше всех. Он бесстрашно ставил свою подпись на финансовые документы, в которых ничего не смыслил. «Вначале сердце замирало: ну, думаю, наподписываю я себе лет на семь-восемь!» А потом уверовал, что его рукой ведет сам ангел-хранитель и не даст ошибиться. И больше не утруждал сомневающуюся мысль, давая власть незрячей руке.
