Йозеф Хазлингер - Венский бал

Начальник венской полиции Резо Дорф, сумевший снискать широкую известность энергичными выражениями в простонародном духе, начинает свою речь на площади Героев по случаю приведения к присяге новых руководителей районных управлений с ноты горестного раздумья.

– Разве это не испытание? – вопрошает он, имея в виду катастрофу в Опере. – Не тяжкое испытание, выпавшее на долю страны в мирное время?

После этих слов оратор переходит в более жесткую тональность.

– Почему, – гремит он над головами новоиспеченных начальников, – почему мы вовремя не рванули вожжи? Почему подставили лбы этому отребью? Почему не склепали стальным молотом еще не до конца расползшиеся швы? Почему не выгребли, не вымели, не вырвали с корнем сорняки, когда они только проклюнулись?

– Власть без сильной руки, – вразумлял Резо Дорф застывших по стойке «смирно» деревенских «молодцев», – не только обречена на захирение, но и пускает под откос государство.

В марте, при вступлении в должность, Резо Дорф назвал себя «крестьянским вожаком». Полицейский, по его словам, должен быть таким же недоверчивым, как и крестьянин.

Речь перед начальниками нового призыва с каждой фразой становится все более образной. Цитируем дословно:

– Мы недооценили этих выродков, мы считали этих фанатиков чуть ли не шаловливыми щенками, мы позволяли им паскудничать, лапать все и вся, глумиться и осквернять. «Это же хлюпики, – говорили мы. – Это бздёх в трамвае, надо просто зажать нос и открыть окошко». И мы еще смеялись. Кое-кто из нас наверняка вспомнит свои шапкозакидательские заверения: «Они у нас под колпаком!», «Если обнаглеют, из шлангов с улиц смоем!», «Прогоним их за Дунай!».

Но всем стало вдруг не до смеха, когда выяснилось, что в этих рассадниках полуобезьян, крыс и навозных мух вызрели такие злодеи, опаснее которых еще не знала страна. А когда гром грянул, когда было уже поздно кулаками махать, наш щит оказался трухлявой деревяшкой.

И вот наше терпение уже на пределе, а мы знай себе принимаем делегации борцов за права человека, лебезим, показываем им тюрьмы. Это, видите ли, в духе либерализма, толерантности, плюрализма мнений, права на демонстрации. Но все, черт побери, имеет свои границы.

Когда паршивый пес задирает ногу… Я знаю, меня будут костерить почем зря за мои обороты речи. Но изящная словесность тут вовсе не уместна, – сказал Резо Дорф и не преминул прояснить смысл своей метафоры: – Когда пес задирает ногу, его зловонная метка вскоре исчезает в песке на обочине. Но с этими тварями все иначе. Мы отдали им обочины, не подозревая о том, что уж тут удержу не будет, что смрадная жижа потечет рекой, что нам всюду придется шлепать по лужам нечистот, которые зимой покрываются тонким ледком с желтыми пузырями, что все дороги уже подмыты вонючими ручьями, что клоака беспрерывно взбухает, заболачивает плодородную почву и поражает гнилью все здоровое, пока не скопится огромное мочехранилище, море жидкой мерзости, лоно смрада, смерти и тления, где разовьются такие существа, которых еще земля не носила. С этим надо было кончать одним ударом, но мы проваландались, прохлопали…

В церемонии принял также участие президент Республики. По окончании торжества на вопрос о том, как ему понравилась речь Резо Дорфа, он ответил: «Я бы использовал иные выражения, но в принципе начальник венской полиции, конечно же, прав».

Фред мертв. Французы не защитили его. Когда людей истребляют, как насекомых, вся Европа наблюдает за этим по телевизору. Фред был среди погибших. «Все в деснице Божьей!» – слышал я еще ребенком. Мне рисовался в небе большой палец гигантской руки, который надвигается на землю, чтобы раздавить меня, как букашку. В минуты опасности или неуверенности Фред говорил: «Французы защитят меня».

В ту ночь я сидел за режиссерским пультом большого студийного автобуса. Передо мной – стена из мониторов. Задействована была как раз та камера, что в углу сцены. И вдруг по рядам танцующих пробежала какая-то странная дрожь, будто что-то тряхнуло всех разом. Музыка разладилась, переходя в какофонию, через три-четыре секунды инструменты один за другим онемели. Я переключил на крупный план камеру в ложе и пробежал глазами по мониторам. Везде почти одна и та же картина. Людей словно штормило: все пошатываются, ищут опоры, спотыкаются, исходят рвотой. Отчаянные усилия устоять на ногах, удержать равновесие. Крики из сотен глоток больше похожи на предсмертные хрипы. Кто-то уже падает как куль. Одни кричат, другие лишь вскрикивают. Люди видят, чувствуют, что их убивают. Только вот кто и почему? От смерти им уже не уйти.

Фреда я не нашел на экранах. Он был тогда единственной моей мыслью, насколько могу сейчас вспомнить. Но, судя по записи, я механически сменил еще несколько ракурсов, пока слушались руки. Миллионы телезрителей всей Европы видели, как умирают гости на балу в Венской опере.

Фред стал мои сыном в полном смысле слова, когда ему было семнадцать и он не мог без героина. Я начал бороться за него. Он выкарабкался. Он не хотел отступать. Он уже не был опасен для самого себя. Фред держался. И вот его убили. Все мы видели это и ничего не могли сделать.

Со мной было несколько техников. У одного хватило самообладания, чтобы сменить меня за режиссерским пультом. Управляемые камеры стали давать лишь нечто вроде стоп-кадров, выхватывавших череду застывших движений. Беззвучное скольжение по роскошным высоким хоромам, устланным трупами. Сотни трупов в бальных нарядах, вповалку и вразброс лежавших на залитом рвотой полу под россыпями розовых гвоздик. Три стационарные камеры снова начали ощупывать пространство. Никаких признаков жизни. Рядом со мной кто-то заговорил по-французски. На ватных ногах я шагнул к выходу навстречу шуму. В голове было только одно: я должен спасти Фреда. Снаружи царил хаос. Я пробивался сквозь толпу к дверям театра. И тут я понял, что никаким чудом Фреда уже не спасти. Вернувшись в автобус, я узнал, что должен связаться с Мишелем Ребуассоном, шефом ЕТВ.

«Европейское телевидение» продолжало трансляцию на весь континент. Невыносимо беззвучное изображение. Отключены только две камеры, остальные давали неподвижную картину, каждая свою. Картины выходили на канал, не торопясь сменять друг друга. Кто-то надрывался по телефону: «Музыку! Врубайте же музыку!»

У нас в автобусе не было подходящей записи. Спустя какое-то время из студии, где в эту ночь оставалась только аварийно-техническая служба, стали передавать виолончельный концерт Брамса. Спор о том, ту ли выбрали музыку, длился до окончания второй части. Потом концерт прервали, предоставив эфир полиции и пожарным. Тем временем нашли «Реквием» Моцарта. Камеры продолжали работать. Прошло около часа, пока в заваленных мертвыми телами коридорах Венской государственной оперы не появилось что-то живое, это были мужчины в противогазах и огненно-красных спецкостюмах.

Я видел массовое убийство на двадцати экранах одновременно. В голове одна-единственная мысль: среди трупов Фреда быть не может. Отправился за новой кассетой, спустился в туалет. Передал пятую камеру ассистенту. Вышел покурить. Фред – заядлый курильщик. В зале его нет. Нет, и все. И, однако, я видел, как крик раздирает ему рот, как он падает прямо на прилипшую к нему женщину. Я вижу его безжизненное тело, вижу, как рвотная жижа сочится у него изо рта на белый вечерний туалет дамы. Вижу, как он рывком откидывает голову, как, перевалившись через перила балкона, летит вниз. Я вижу его лицо, притиснутое к какой-то тарелке. Вижу, как судорога корежит его тело. Как его затаптывают сотни ног на парадной лестнице. Я не могу найти Фреда.

В движении всего три камеры. Пятая застыла, приблизив объект. Это, должно быть, ассистент. Фред понял ситуацию и убежал. Фреда уже нет в Опере. Французы защитили его. Ему нашлось дело на Рингштрассе. Он дока по части подъемных платформ. Пятая камера больше не движется. Она уперлась в ложу с трупами. Фред, где ты? Движение прекращает последняя камера. Теперь лишь неподвижные картины неподвижных тел. Фред лежит где-то под горой трупов.

Целый месяц я умирал вслед за ним. Целый месяц я видел, как он умирает. В отснятом материале я нашел то, что можно назвать последними мгновениями его жизни. Целый месяц я изучал их в мельчайших подробностях вновь и вновь. Когда не было слез, я винил себя в душевной немощи, в предательстве. Я слушал «Tears in Heaven»[2] Эрика Клэптона, я слушал «Песни об умерших детях» Густава Малера. И вновь обретал способность плакать.

Помню его мальчонкой со школьной сумкой. В Лондоне. Он сидел на ступеньках у дверей нашего нового дома на Толбот-роуд. Он ждал меня уже не один час. Я должен был вернуться в два, а пришел только в пять. Я забыл про него.